Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)

Петровский со столика, стоящего позади, взял новые бутылки. К рыбе полагалось белое.

— Яков Андреевич, что предпочитаете: гурджаани, цинандали?

— Вот это настоящий пир! — хохотал Яков. — Но я предпочитаю горькую.

Петровский разливал вино в бокалы. Была тишина, почему-то все внимательно наблюдали, как он это делает. Но когда наливал Юзефе Карловне, она сказала громко и отчетливо:

— Да, пир. Во время чумы.

И словно рухнули стены, обклеенные синими с золотом обоями, и гул ворвался в столовую, освещенную розовым светом старинной лампы, и то, о чем старательно молчали весь вечер, грозным призраком встало у каждого за спиной.

Говорили все сразу.

— Не пугайте, я уже говорил, не пугайте.

— Именно этого они и ждут от нас.

— Я не пугаю, я предчувствую.

— Под рентгенограммы идеологии не подведешь.

— А нам наплевать, правда, Витя? Мы от них не зависим, мы зависим только от того, в какой форме существует природный гуанин.

— Ты наивен, Буров, ты безнадежно наивен, судьба твоего учителя ничему тебя не научила. Эти пшеклентне…

— Юзя!

— Кстати, природный гуанин существует только в энольной форме.

— Виктор, почему ты молчишь?

— Почему вы так уверены, Юзефа Карловна?

— Это написано во всех учебниках.

— Виктор, почему ты молчишь?

— Я, как директор института, не позволю у себя всякой бездарности…

— Дорогая Юзефа Карловна, ссылка на учебники годится для студента первого курса…

— Ты что думаешь, тебя не коснется? Спрячешься за формулы?

— Валериан Григорьевич, минуточку, вы беспартийный, это ваша ахиллесова пята…

— Не посмеют. Стране нужен хлеб.

— Это только начало. Вот увидите, это только начало.

— А я скажу: «Какое право вы имеете топтать имя великого Менделя?..»

— Ты совершенно прав, Василь, эта сессия всего лишь увертюра…

— …Но вместе с Менделем тебе придется защищать и свою жену, доказать, что я не дочь Пилсудского…

— А мне не нравится, что ты все время молчишь, Агафонов.

— Отстань, чего привязался?

— Я вижу, сессия уже началась! Кричите на всю округу, хозяйку напугали. — Ратгауз склонился над рукой Елены Дмитриевны, загорелая блестящая лысина, крепкая, еще не старческая шея.

— Да, — Елена Дмитриевна поверх его головы посмотрела на мужа жалобно, и сияние вдруг померкло, она была по-прежнему очень красивой, может, даже еще красивее, но сияния не было. — Да, — повторила она, качая пышной головой, — я боюсь, я очень боюсь.

Петровский будто не услышал, а Николай Николаевич осторожно и нежно погладил ее волосы.

— Все образуется, Леночка, — сказал тихо, — все образуется, и все образумятся.

Яков суетился, устраивал место своему кумиру: отодвинул от стола кресло, чтоб сел удобнее, рыскал глазами по блюдам, отыскивая лакомые куски. Он очень любил Ратгауза, однажды сказал Виктору:

— Ты знаешь, я проверил себя мысленно. Кому я могу отдать свою жизнь. И вдруг выяснилось: странная вещь, старику Ратгаузу.

Николай Николаевич остановил его хлопоты, прикоснувшись к плечу, и Яков тотчас уставился подобострастно, ожидая приказания.

Но Ратгауз сказал неожиданное:

— Валериан, у тебя есть Библия?

— У Матрены, я ей дарил.

Позвали Матрену.

— Зачем тебе? — спросила Петровского подозрительно. — Чего выдумал-то?

— Это мне, Матрена, — пояснил Николай Николаевич.

— Тебе — другое дело, тебе дам.

— Мой дед был глубоко и истово верующим человеком, — Николай Николаевич говорил глухо, и Виктор вдруг почувствовал страшное волнение. Сколько раз потом он поражался и не мог найти объяснение ужасной мысли: «Это в последний раз. Эта комната, женщина, розовый свет, синяя с белым посуда, сидящий в кресле с огромной книгой на коленях, его медленный, глухой голос».

— …Я тоже был верующим. Но, к сожалению… Хотя что-то осталось, — он листал Библию. — Что-то осталось, не догмы, а мысли и чувства…

— Что ты ищешь? — сварливо спросила Матрена, ей не нравилось, что он так быстро листает страницы.

— Ты знаешь, какая служба правилась вчера и сегодня?

— Как же, узнаешь тут, — Матрена зло зыркнула на Елену Дмитриевну, — каждый день гости.

— А я помню. Общая. Мученикам. Святым Петру и Павлу и первомученикам римской церкви.

— Господи! Прости меня, грешную, у меня ж отец Петр. — Матрена отодвинула с отвращением недопитую рюмку, ушла. Из кухни донеслось: — Сами гостей теперь ублажайте, а я уж свое отгорбячила; сыночка уложу — и в церкву.

— Что ты наделал? — с веселым укором спросил Петровский. — Понадобилось же тебе не ко времени.

— Вот, — Ратгауз положил книгу на стол, склонился к свету, — вот. Слушайте, что положено сегодня читать, в день памяти первомучеников.

Виктор Юрьевич не любил свои сны. Приходили не часто, но, исчезнув, оставляли чувство реальное, как этот, недавний.

Думал об Аньке, испытывая к ней, казалось, забытые нежность и раздражение. Все движения ее души, все поступки всегда были понятны, радости вызывали зависть ничтожностью причины, а несчастия мучили неприятно, потому что причиной был сам.

Что означал будильник, стрелки которого показывали ток и напряжение? Что означал орел, отпрыгивающий тяжело, боком, каждый раз, когда казалось, достаточно протянуть руку? Что означало воспоминание о детской любви к Шепелевой? Лина на торжественных утренниках и прощальных кострах танцевала славянский танец Дворжака, красиво крутя алую ленту на палочке. Кто-то еще танцевал славянский танец Дворжака? Какая-то женщина, очень худая, с черным пушком на ногах и на руках. Все слилось, перепуталось. Может, черная танцевала тоже во сне, заместив в подсознании Лину Шепелеву. Женщины снились часто. С ними происходила странная вещь: во сне со всеми ними была или подразумевалась близость. Иногда абсолютно неожиданный вариант. Елена Дмитриевна Петровская или аспирантка Бурова, с которой оказались в соседних каютах парохода — плывущего по Волге международного симпозиума. Оба случая были сомнительны, потому что по пьяному делу. Утром просыпался один, но какие-то смутные воспоминания. Женщины держались как ни в чем не бывало. Это мучило, казалось безумием. Аспирантка здоровалась подобострастно, как с посторонним уважаемым корифеем.

Елену Дмитриевну застал в баре санатория. Отдыхал в Кисловодске, неделю назад вместе выпивали по поводу чьих-то именин, вместе возвращались в свой корпус.

За тридцать лет золото потускнело и облезло, но в сумраке бара показалась прежней, и потом, не мог же он из сна узнать, что стоит вынуть всего лишь одну шпильку — и этот золотистый узел прольется на плечи сплошным душным потоком. Сел рядом. Она молчала, безостановочно крутя соломинкой в бокале с какой-то зловеще-красной бурдой. Позвякивали льдинки. Агафонов заметил, что рука немного дрожит. Уставился не отрываясь.