Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)

— Почему вы так смотрите на меня, Агафонов? — тихо спросила Елена Дмитриевна.

— Как?

— Будто не можете чего-то вспомнить…

— Не могу. Я не могу вспомнить, спали ли мы с вами или нет.

— Вам надо лечиться, Агафонов, обязательно лечиться. — Елена Дмитриевна поднялась.

— Постойте, — Агафонов взял ее руку.

— Оставьте меня, — громко, на весь бар сказала Елена Дмитриевна.

Барменша что-то уронила. Такие сцены ей еще не приходилось наблюдать.

— Я вас ненавижу. — Елена Дмитриевна вырвала руку, оцарапав ладонь кольцом.

Во сне или пьяном бредовом соитии все было по-другому. Она говорила: «Не уходи! Только не сейчас! Не уходи!» Ощущение кошмара.

В юности читал сказку про человека, которому приснился жуткий карлик. Карлик говорил страшные слова, крушил и портил все вокруг, разбил любимую старинную вазу, дымил в лицо вонючим табаком коротенькой трубочки. Человек проснулся в слезах, в отчаянии. Комната сияла чистотой и порядком, на столике возле кровати дымился обычный утренний кофе, лежали газеты. Человек улыбнулся, сел и… увидел, что вазы нет. Все аккуратно подметено, но в углу валяется маленький синий осколок и коротенькая трубочка. Царапина на ладони могла быть тоже из сна.

Будильник в руках Аньки из яви. Кажется, один раз видел утром: стоит в дверях в своем самодельном с жалкими кружевцами халатике, держит над головой будильник, и будильник звенит, звенит.

…Я копаюсь во всей этой ерунде, потому что боюсь читать дальше, хотя бояться нечего. Все заметено, засыпано пылью времени. «…И одна попона пыли на коне и конокраде». Бояться надо другого — того, о чем не знает ни один человек на свете, и Анька не догадывается. Отчего всю жизнь странное: все плохое, что было, казалось, было не с ним. То ли читал, то ли рассказывал кто-то, то ли видел в кино.

Последний вечер у Петровского. Библия на коленях Ратгауза. Яков вскочил и закричал: «Претерпевший же до конца — спасется». Желание уйти как можно скорее, уйти не оглядываясь, уйти, чтобы забыть навсегда. То же самое той страшной осенью, через год. После нее он больше никогда уже не ездил в тот поселок, хотя в нем жили друзья, функционировал замечательный дом отдыха. Последний раз в неслыханной красоты день приезжал к умирающему старику Ратгаузу. На электричке. Он помнит серо-голубой цвет воздуха, запах сожженных листьев, тяжесть крашенных зеленой липкой краской ворот, коврики с египетскими картинками на стене комнаты Олега Петровского. Помнит число — пятнадцатое октября. А тот вечер у Петровских был — тридцатого июля. Канун катастрофы… И Агафонов встал, снял с полки черную толстую книгу с пятнистым обрезом. Искал в конце, профессионально, зная, как и где надо искать нужное; часто говорил студентам:

— Умение работать со справочной литературой, знать, как и где надо отыскать нужное, — одно из необходимейших умений ученого, как всякого интеллигентного человека.

Курсивом выведено: «Претерпевший же до конца — спасется». Значит, это то, что нужно. Сначала из Матфея, потом «Послание к римлянам».

«…Все это — начало болезней, — читал Агафонов. — Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое. И тогда соблазнятся многие: и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга. И многие лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь. Претерпевший же до конца — спасется».

Агафонов открыл заложенное карандашом дальше.

«…Итак, братья, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти. Ибо если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете…»

Зазвонил телефон. В ответ на вопросительное «слушаю?» в трубке молчали, живое молчание. Такие номера любила Альбина. Сказал грубым голосом: «Какого черта!» — шлепнул трубку. Мелькнуло: «А вдруг Анька, тогда зря». Потом: «К черту Аньку! К черту их всех, дур несчастных!»

«…Мы не должники плоти… — это уже читал, — …то живы будете. Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии. Потому чтобы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе. Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас».

— «…Ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас… Ничего не стоят!» — прочел вслух Виктор Юрьевич.

Снова зазвонил телефон.

— Аня, — не дожидаясь голоса, сказал Агафонов, — Анечка, приезжай скорее или дай мне знать — я приеду за тобой.

Пауза, трубку положили.

Яков сменил чернила. С этой страницы вместо густых фиолетовых пошли водянистые, синие. Он писал:

«Николай Николаевич Ратгауз был самым замечательным человеком из всех, кого мне пришлось встретить в своей многотрудной жизни. Он не был безгрешен, совсем нет. Так же, как всех нас, его обуревали сомнения и страсти. И даже порок. Но последнее касается только его, не мне судить. Я написал „сомнения“ и сам засомневался — были ли у Николая Николаевича сомнения? Я говорю о тех сомнениях, когда встает вопрос „быть или не быть?“. Много раз пришлось ему решать это, и он оставался человеком во все времена. Судьба хранила его, хотя при всем своем уме и гениальности он совсем не разбирался в людях. Он был мамонтом, пережившим несколько ледниковых периодов. Последнего не пережил. Его предали все: друзья, соратники, любимые и нелюбимые ученики. Кого-то можно оправдать, например, Бурова он предупреждал, говорил, что глупо бросаться под колеса взбесившейся махины. Но нельзя оправдать меня и Виктора Агафонова. Я слишком кичился своей смелостью. Чего она стоила — смелость никому не ведомого кандидата наук! Я не имел права при нем так демонстративно, так вызывающе… Я провоцировал. Но ведь я понимал тогда, что нахожусь рядом с великим ученым. Очень понимал. Зачем же не остановил, не отговорил от нелепой жертвы. Я был безгранично, преступно легкомыслен. Почему не понял сам, не объяснил ему, что во имя науки, во имя будущего ее нужно открыть кингстоны и лечь на дно? Парадокс заключается в том, что именно он, а не я уговаривал встать над схваткой. Довод — ДНК. Он верил в нашу золотую молекулу, верил в идею саморепликации, верил в то, что трое полуголодных и полуграмотных (в смысле уровня тогдашней мировой биологии) сделают величайшее открытие века.

Теперь, когда выяснилось, что это было невозможно, я спрашиваю себя: зачем? Я спрашиваю: кто был прав? Наверное, Буров, он отработал, оправдал. Или Агафонов? Не знаю. Мне кажется, с Виктором все сложнее. Он уже с детства был надломлен, осталось приложить усилие. Его приложили. Не знаю, не хочу знать, велико ли было это усилие-насилие. Но верю в возмездие. Много замечательного сделал Виктор, но ничего равного тому, что мог сделать, если б остался с Ратгаузом до конца.