Александр Кабаков - Старик и ангел

— Фату купила, проблядь? А жениху гроб закажи… Ну, Петечка, не рви же у меня телефон!

— Сереге привет, — сказал знакомый Тане голос Михайлова, фальшивого больного из кардиореанимации. — И передай ему, что если совсем херово будет, я его всегда приму, за домиком моим на Тенерифе присматривать. Климат — сказка. А дружба — дело святое…

Снова раздался кокетливый женский смех, и трубка опустела, только ветры пространств в ней завыли…

Вот и все, подумала Таня, вот и слава Богу.

Между тем Кузнецов прижимался к глазку, не решаясь открыть.

Да и то сказать — картина ему представилась странная.

На площадке сидел в инвалидном кресле на колесах глубокий старик, высохший и маленький, как мумия. Темное лицо его походило на сгнивший внутри скорлупы грецкий орех. А позади кресла стояла — видимо, прикатившая его — старуха, тоже древняя, но еще не усохшая, с лицом вполне человеческим и даже странно красивым, насколько смог разглядеть Кузнецов, все прижимавшийся, оттопырив задницу, к глазку.

Таня отодвинула его и, не задумываясь, хотя вообще-то всегда была осторожной, пощелкала замками и открыла дверь.

Пришельцы молчали и не делали никаких попыток проникнуть в квартиру.

— Вы к кому? — спросила Таня, не зная, что еще можно спросить у этих представителей вечности.

— Он хотел извиниться перед вами, Сергей, и попрощаться, — ответила старуха. — Шестьдесят лет назад он ушел от вас ради меня. Мы прожили жизнь в счастье, день за днем только в счастье… Да, он виноват перед вами, но счастье соединения — вот смысл человеческой жизни, поверьте. Мы виноваты перед вами, но не раскаиваемся.

Она говорила тихо, почти не разжимая ссохшихся губ, однако Кузнецов слышал каждое слово.

Он сразу все понял и сразу поверил в чудо.

— Гриша знает все о вас, Сергей, — продолжала мачеха Сергея Григорьевича. — Теперь, когда вы нашли свою душу, отец пришел проститься с вами.

— Сколько ж ему лет? — спросил Сергей Григорьевич.

— Девяносто семь, — ответила старуха. — Возможно, сегодня он умрет. То есть мы умрем… Прощайте.

— Вы не хотите зайти? — спросила Таня. — Чаю… И переночевать, может быть? У нас место есть, вы не думайте…

— Спасибо, — старуха, кажется, улыбнулась, во всяком случае, губы ее шевельнулись и все морщины ожили. — Нам не нужен ночлег, у нас нет времени для сна, нам пора.

— Папа, — тихо окликнул Кузнецов сидевшего все время с закрытыми глазами старца. — Папа, посмотри на нас!

— Вы не беспокойтесь, он и так все видит, — сказала старуха и, с усилием развернув кресло, покатила его к выходу из подъезда. Кузнецов кинулся помогать, но почему-то не догнал, подъездная дверь хлопнула.

Сергей Григорьевич и Таня пили чай молча.

Молча же надели ночную одежду и улеглись — по причине сильных впечатлений минувшего дня кино решили не смотреть.

Они лежали рядом, глядя бессонными во тьме глазами в невидимый потолок.

— Ты тоже думаешь, что я нашел свою душу? — спросил Кузнецов. — Выходит, полковник правду говорил, не было у меня раньше души? И как это — «нашел»?

— Я не знаю… — Таня ответила не сразу. — Наверное, это как переливание крови. У меня души было много, сплошная душа, теперь стало немного меньше, а у тебя больше… И надо, наверное, чтобы группа совпадала… Ну, как бы группа души.

Они умолкли и лежали молча.

Глаза привыкли к темноте и сквозь потолок, сквозь верхние этажи видели небо.

Звезды в небе сияли, из этих микроскопических проколов небес шел верхний серебряный свет.

Ночь была безоблачной.

— Это ангелы лазерными иголками делают в небе отверстия, — сказал профессор.

— Делать больше нам нечего, как дырки в небе проковыривать, — сказала Таня. — Спи давай, миленький. Ты сегодня перенервничал, вообще в последнее время у тебя нагрузка большая. Вот я тебя поглажу, а ты спи. Спи, душа моя.

— А еще был один писатель, так он написал про звездный билет, — сказал Кузнецов. — В молодости я очень увлекался… Теперь это непонятно, нет на железной дороге таких картонных билетиков с дырочками.

— Да не дырочки это, я тебе говорю! Что вы с твоим сочинителем все придумываете… — Таня засмеялась, в темноте ее смех звучал странно, будто доносился издалека. — Звезды — они звезды и есть. Ангелы, из наших, которым пока дела на земле не досталось. Вот они сами и сияют от скуки, вот тебе и звезды. А ты все придумываешь — медсестра, полковник, мотоциклисты какие-то… Нет этого ничего и не было никогда. Болел ты, а теперь выздоравливаешь, вот и все.

Двое лежат рядом, глядя вверх и держась за руки.

И оттуда, сверху, их хорошо видно, отчетливо.

Ну, пусть лежат, пусть. Не будем пока их трогать. Вообще-то ангелам с людьми того… не рекомендуется. Но этот случай… В общем, такой, особый. Полное одушевление человека. С нуля.

В общем, пусть двое лежат рядом, глядя в небо и держась за руки.

Это не конец их истории, просто мне больше нечего про них сказать.

Глядя в небо и держась за руки — вот и все.

Я давно хотел написать роман, в начале которого можно было бы поставить рекомендацию читателям: ad libitum. Такую рекомендацию музыкантам-исполнителям пишут иногда перед нотами. Мол, играйте с душою, ото всей души, даже — как Бог на душу положит.

Вот и я хотел написать роман ad libitum. Давно хотел. Что в эту минуту приходит в голову, то и писать.

А тут мне знакомый врач рассказал, что все чаще стариков, которых бросили родственники, из больницы забирают одинокие медсестры. Такое социальное явление. И все довольны: старцу — уход, медсестре — какой-никакой, а муж, да еще, бывает, с хорошей пенсией, родственникам — полная свобода. Правда, иногда они лишаются наследства, но это уж как подсуетятся — успеют или нет выписать папика из его квартиры и карточки пластиковые вместе с пинкодами у него выманить, или он их опередит и с хищницей распишется… Как добрые медсестры в таких браках удовлетворяют свои физиологические потребности, доктор не знал. Тут в его рассказе возник некоторый зазор. «Не ангелы же…» — сказал доктор — и ошибся.

В общем, я написал как хотел — вполне от души, но вроде бы по жизненному сюжету.

Все это говорится с единственной целью: убедить читателя, что здесь ничего не было написано нечаянно, по ошибке. Нет. Это я так хотел в то время, когда писал.

И постепенное, никак не объясненное превращение совершенно реалистического жизнеописания в чистую фантазию и очевидное преувеличение. И всякие нелепицы сатирические. И гимн импотенции. И просто глупости вроде вставной пародии на боевик. И перевод абсолютно реальных людей сначала в прототипы, а потом и в протагонисты. И доморощенная мистика. И неофитская религиозность. И упоминания собственных прежних сочинений. И прямое, но неосознанное использование некогда написанного водевиля, для которого впервые придумал ангелов, летающих под видом медсестер в мужской палате интенсивной терапии. И прямые заимствования у коллег и предшественников, включая даже поэтов. И личное (а то и с приятелем) участие в тексте.