Валерий Попов - Плясать до смерти

Знаменитая Кузина мать, подарившая нам всю латиноамериканскую прозу.

— Что с ней?

— Инсульт. Похоже, последний.

Мне почудилось, что она хотела сказать: «Надеюсь, последний!»

Я склонил голову. Тим весь извелся в нетерпении и явно ненавидел нас, встрявших в его спор с матерью: так бы он давно уже вырвал свободу! Настя, поняв, что он не видит ее в упор, раскраснелась как свекла. Надо это как-то разруливать.

Нонна так вообще не ощущала тревоги — радостно кинулась в сторону и обнималась с подружкой Лидкой, женой опального поэта Моева.

— Ладно. Но только на полчаса! — процедила Алла. И Тим унесся.

Мы вошли в корпус.

— Вот вам ключ, идите! Я сейчас.

И Нонна ушла с Настей, и Лидка с ними. И мы остались с Аллой лицом к лицу в бурной толпе ребят, прущих из столовой.

— Вот уж не знала, что ты такой друг детей, — процедила Алла. Дети орали, пихали нас. Да, раньше их другом действительно не был. Но стал.

Настя вышла из номера одна и неловко стояла в проходе, у стены.

— Раз уж мы такие их друзья, сделаем так, чтобы твой красавчик для начала хотя бы признал Настю… и чтоб они умчались подальше.

— Ясно. Тим! Сюда.

Тим, оторвавшись от своей «кодлы», подошел.

— Ты что, не узнаешь Настю? Так вот, будь любезен, пригласи ее к вам!

Тим глянул на Настю, отрывисто кивнул. Понял это как наказание.

— Айда! — Он мотнул чубом, и они всей толпой промчались сперва в один конец коридора, потом зачем-то в другой. Настька, пыхтя, еле успевала за ними. Тим распахнул дверь — кружась, ворвалась метель, — и они умчались. Настя на прощание кинула взгляд, взгляд был счастливый.

— А где Настя? — Тут, наконец, появилась Нонна, «встревоженная мать».

— Где надо. Гуляет! — довольно резко ответил я. Нонна, впрочем, не огорчилась.

— Ой, а можно я к Лидке зайду? — воскликнула Нонна.

— Давай!

Еще одно дитя умчалось.

— А мы как будем хулиганить? — усмехнулась Алла.

…Гуляй, пурга! Целовала жадно. Порой исступленно.

Потом я с облегчением пришел в наш девятнадцатый номер. Нонна, как и обычно, «перегуляла» меня… теперь и Настя не отстает. Сидел один. Воспоминания о прежней жизни, прожитой здесь, нахлынули на меня. Комната длинная и узкая, как душный школьный пенал, канцелярская хромоногая мебель, но душа моя здесь, тут я начал писать.

Включил яркую лампу, осмотрел письменный стол. Точно! Выжженное на полировке клеймо. Однажды грел воду в стакане кипятильником, не сводя при этом глаз с рукописи (чайку хоть хлебнуть, не отрываясь!), и вдруг распахнулась дверь, ворвались веселые друзья, с мороза, с бутылкой, и немедленно понадобился стакан. Я выкинул из него кипятильник, подставил под живительную струю. И веселье наше прервалось лишь тогда, когда запахло паленым — кипятильник выжег тавро! Вот оно. Где они ныне, драгоценные мои друзья? Дети нас растащили!

Ладно! Стал раскладывать свои листки, бережно разглаживал. «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась». Но почему «беспричинно»? Настя меня сюда привезла. «Новый этап творчества». Более суровый. «Жизнь удалась-2». Писал.

Грохнула дверь. Ввалилась Нонна — и села на пол. Губы мокрые. Глаза плывут.

— Та-ак. Это ты с Лидкой?

— А что — нельзя? Все жже в ппорядке…

«Хороший пример» для дочери!

— Уезжай.

— Извини, я бше не буду. Лидка уезжает с Левой. Все.

— Вот и ты с ними уезжай! Не видишь — я пишу… В кои-то веки! Умоляю тебя.

— Ну… ххорошо! — Попыталась опереться на стул, но тот с грохотом вывернулся из-под ее руки.

— Так. Ну все! — Поднял ее под мышки, вытащил в коридор. Пусть видят все — меня это не волнует. Ярость находит на меня редко и при этом сопровождается полным хладнокровием. Левка как раз тащил свою Лидку.

— И подругу ее забери! — сказал Леве.

Запихнули подруг в автомобиль.

— Довезешь?

— Вообще-то их в вытрезвитель надо везти! — злобно проговорил Лев.

— Куда хочешь! — захлопнул дверцу.

Баба с возу!

Перекладывал листки. Не столько смотрел их, сколько нюхал. Вот она, настоящая моя жизнь!

Снова грохнула дверь! Забыл, идиот, запереть! Рванулся…

Стояла Настя. С трудом ее признал. Красивая, сияющая! Вся в снегу, снежинки переливались даже здесь, в тусклой комнате. Волна свежести и хвои.

— Отец!

— Да, родная.

Залюбовался ей. Вот оно, счастье! При этом даже не замечает, что нет матери. Несущественно сейчас.

— Можно мы еще погуляем?

Как ей такой отказать?!

— Хорошо, Настя, только недолго.

Вторая часть фразы была обрублена дверью. Услышал: так быстро она никогда еще не бегала. Все сметет на своем пути!

И через мгновение — вкрадчивый стук. Вот это — самое сложное.

— Ну что? Я свое обещание выполнила, — шепнула, приоткрыв дверь.

— Да-да. Сейчас иду.

Дети — это святое.

Утром за завтраком мы сидели с Аллой за соседними столиками. И то — смело. Вчера, правда, сидели за одним. Но то было вчера! А сегодня — совсем другое. Дети наши поклевали чего-то и вместе умчались. Вот оно, счастье! Впрочем, как и всегда, оказалось недолгим. Зазвенел старый (тут все старое) черный телефон на полке большого зеркального буфета, по слухам — подарен самим Зощенко… Тут полно легенд!

Мы смотрели на аппарат. Что он несет несчастье кому-то из нас (а значит, обоим), мы не сомневались.

Алла подошла. Долго слушала крик в трубке, потом вставила слово:

— Поняла! — добавила: — Поняла. Все.

Вернувшись, сказала:

— Уже пьян.

— В смысле?..

— Умерла. — Алла кивнула. — Теперь он там устроит! Помоги ему.

— Понял. — Я встал. «На все руки мастер»! — А Настя?

— Не волнуйся, друг детей. У меня они оба будут в полном порядке, можешь не сомневаться! Ты, наверное, понял, что, если бы я воспитывала Настю, не было бы ни-ка-ких проблем!

…К сожалению, не подтвердилось.

Кузю я застал у портрета матери. Портрет черноокой красавицы кисти великого Лебедева.

Сперва Кузя рыдал, делясь в паузах воспоминаниями о том, как его буквально вынянчили друзья матери — Хемингуэй, Ахматова, Эренбург, Маркес и Коллонтай. И так оно и было, хотя он не смог в полной мере воспользоваться столь исключительной стартовой площадкой.

Здесь, в тени знаменитой мамы, прошли его счастливое детство и юность. Правда, обучив его всем языкам, она запретила ему быть переводчиком, решив почему-то, что он не гений (всем родителям гениев подавай!). К тому же подарила ему простонародное имя Кузьма, поскольку родила его от монтера, с которым состояла в недолгом браке, наградив зато сына его фамилией. И тем не менее Кузя на нее молился (хотя мог бы родиться от Хемингуэя), горевал, что не пошел по ее стопам, и считал свою жизнь неудавшейся (хотя был он профессором двух технических вузов, а в одном и заведовал кафедрой)… Но главное — мать не сочла его равным! Повесили на ее портрет черный креп.