Пенелопа Лайвли - Как все это начиналось

— Минимализм? — спросила Мэрион. — Да, я умею это делать, если надо. И восточный интерьер — тысяча и одна ночь в Челси. Еще так называемое «котсуолдское поместье». Но в основном я специализируюсь в традиционном американском стиле.

Джордж Харрингтон просиял.

— Все это так захватывающе! Какая удача, что Манчестер свел нас.

— Я-то здесь случайно, — улыбнулась в ответ Мэрион. — Дело в том, что мать секретаря моего дяди… Впрочем, все это неинтересно.

Они обменялись визитными карточками. Ланч подошел к концу.

Оказавшись в лекционном зале, Генри несколько приободрился. Это была его естественная среда. Он уважительно выслушал вступительное слово ректора, поднялся, подошел к кафедре под аплодисменты аудитории, улыбнулся, сказал, что для него большая честь присутствовать здесь сегодня, и так далее, и тому подобное — и с головой нырнул в XVIII век.

Первые несколько минут все шло прекрасно. Вводную часть он прочитал на автопилоте. Общая историческая картина, распределение сил на политической арене. А теперь подробнее: политические шаги, имена. Вот тут-то и заело. Досконально знакомый ему материал словно растворился в тумане. Период, который он знал лучше, чем современность, эпоха, в которой Генри чувствовал себя как дома, — все вдруг сделалось предательски расплывчатым. Он не мог припомнить дат, излагал события не в том порядке. То, что Генри набросал в поезде, оказалось совершенно бесполезным, эти записи только путали его. А имена, имена… Он начинал говорить о какой-то ключевой фигуре и вдруг понимал, что фамилия этого человека будто провалилась в черную дыру. Генри медлил, запинался, то и дело поправлял себя.

Ему приходилось пускаться в какие-то нелепые околичности:

— Доверенным лицом Уолпола… то есть правой рукой Уолпола, был человек, который…

Он не понимал, что творится в его собственном мозгу. Генри знал, да, знал про это все, он буквально жил, варился в том веке, который теперь внезапно ускользнул, нет, просто рухнул в какую-то яму, из которой его нипочем не достать. Генри молол вздор, делал пространные отступления, позволял себе длительные паузы, во время которых мучительно припоминал имя. Он переживал настоящий кошмар и время от времени осмеливался взглянуть на аудиторию. Там было тревожное шевеление. Ректор сидел в первом ряду и смотрел прямо перед собой. Рядом с ним Генри заметил своего недавнего соседа по столу. Тот внимательно разглядывал носки своих ботинок, быть может, пряча усмешку.

Наконец Генри удалось как-то закруглиться. Раздались вежливые аплодисменты. Ректор поднялся к нему. Не согласится ли лорд Питерс ответить на несколько вопросов? Лорд Питерс пробормотал, что да, согласится.

С первым вопросом он справился. А потом кто-то решил погонять Генри по более позднему периоду, по второй половине столетия. Не даст ли Генри оценку роли премьер-министра в английском государстве до и после 1750 года?

Генри заговорил и тут с ужасом понял, что не помнит имен последних премьер-министров XVIII века, Старшего и Младшего. Старшего и Младшего… кого? Фамилия! Он долго говорил, старательно избегал фамилии, пятился от самого главного слова, его речь звучала все более и более странно. Генри ходил вокруг да около, пускался в ненужные подробности, знал, что все давно заметили… Наконец имя всплыло: Питт. Питт, Питт, Питт! Он торжествующе выплюнул его аудитории в лицо, но было слишком поздно. Генри понял это по недоумевающим лицам.

Никогда прежде он не испытывал унижения. Некоторую неловкость, замешательство — да, случалось. Конечно, иногда сам чувствуешь, что сделал что-то не на должном уровне. Но чтобы такой полный, столь сокрушительный провал! Ему казалось, что с него содрали кожу, безжалостно выставили на осмеяние толпе. Единственное, чего ему хотелось, это поскорее уйти отсюда, завершить этот ужасный день, оказаться в поезде, ехать домой. Но пришлось пройти в комнату, где был накрыт чай, и принять участие в вымученном разговоре. Он избегал смотреть в глаза собеседникам, потому что не ожидал увидеть в них ничего, кроме насмешки. Подошел протеже его старинного недруга и, сладко улыбаясь, завел разговор об одной недавней публикации, касающейся политики XVIII века. Генри ее не читал. Он молча прихлебывал чай, склонив голову. Из своего недоступного далека усмехался его недруг.

Наконец они с Мэрион сели в поезд. Генри вдруг подумал, что она прежде никогда не слышала его лекций и могла представить себе, что он всегда читает вот так.

— Полагаю, ты поняла, что это полный провал, — сказал он с тяжелым вздохом.

Она поняла и не могла придумать, что ему ответить.

— Не провал, дядя Генри. Я просто чувствовала, что тебе мешает яркий свет… И опоздавшие — входят, когда лекция уже началась…

— Провал, — повторил Генри.

— К тому же твои записи остались дома, — вздохнула Мэрион. — Это все из-за меня.

— Нет, — к ее большому удивлению возразил Генри. — Это не из-за тебя. Это возраст, проклятый возраст, Anno Domini. Вдруг оказалось, что я ничего, абсолютно ничего не знаю о восемнадцатом столетии. Непостижимо, правда?

Для Мэрион этот период означал определенный тип мебели, более ничего: Чиппендейл, Хэпплуайт, Роберт Адам. Полоска. Шаткие маленькие столики. Имена, безжалостно смытые из памяти Генри, для нее все равно ничего не значили. Она преспокойно жила, очень мало зная о XVIII веке.

Мэрион предложила выпить. Она пойдет поищет юношу с тележкой.

Подкрепившись половиной бутылки красного вина от железнодорожной компании «Вирджин трейнс» — «Что это за жуткое пойло?» — Генри разговорился:

— Я тебе кое-что скажу, моя дорогая. Старость — это оскорбление. Старость — это пощечина. Старость внедряется в твой вполне исправный мозг и ведет в нем подрывную деятельность, пока ты не станешь невежественным и косноязычным, как какой-нибудь… как какой-нибудь ассистент в политехническом колледже. — Генри не знал, что политехнических колледжей давно не существует, но это словосочетание по-прежнему употребляется, когда нужно оскорбить кого-нибудь, так что в конечном итоге все получилось правильно. — Наступает паралич мозга. Это как будто… как будто тебя бросили в темное подземелье, и ты никак не можешь отыскать дверь, хоть и знаешь, что она где-то здесь. Питт… Подумать только — я не мог вспомнить фамилию Питт! Ничего не сумел сказать про Компанию Южных морей. Какая-то асфиксия интеллекта. Твой интеллект, твой превосходный, не побоюсь этого слова, интеллект становится никчемным импотентом. Да, импотентом. — Говоря все это, Генри пристально смотрел прямо в глаза Мэрион, словно боясь, что она перестанет следить за его мыслью. — Ты ничего не можешь. Тебя как будто кастрировали. Ты… — Возможно, он понял, что метафора завела его слишком далеко. — Короче говоря, ты, черт возьми, все прекрасно знаешь, но не можешь вспомнить, что собирался сказать.