Борис Мещеряков - Там, где нас есть

Я вообще-то не люблю свадьбы, с их бестолковыми и никому в точности не известными ритуалами и обычаями, с массой незнакомых людей, от которых не знаешь чего ожидать, с шумом и гулом, с почти обязательной дракой ближе к концу. Тут все было иначе. Все было очень прилично и на уровне. На входе стояли красивые и счастливые родители жениха и родители невесты, парами, со всеми обнимались и говорили «спасибо, что пришли». С родителями невесты мне даже знакомиться не пришлось, оказалось, они в моем квартале держат пекарню с хлебной лавкой и я с ними встречаюсь почти каждый день, знаю по именам и перебрасываюсь обычными в Израиле «как-дела-все-хорошо-слава-Богу-благословен-Он».

Первыми — родители жениха. Марио был в черном костюме, с темно-красным галстуком и в белой праздничной кипе, в очках в золотой оправе и благоухал каким-то классным одеколоном, Клаудия, в голубом платье с покрывалом, в украшениях и по случаю причесанная в салоне, была тоже велоколепна. Обнялся с Марио, жена поцеловалась с Клаудией: «Мазаль тов! Тода раба!» (Счастья вам! Большое спасибо!)

Теперь родители невесты, Рафаэль и Мириам.

Она из Аргентины, он — турецкий уроженец с испанской от предков, изгнанных во времена Реконкисты из Кордовы, фамилией Толедано. Рафаэль с подкрученными вверх усами, кипой, лихо сидящей на блестящей, как самовар, смуглой лысине, и рыжая тихая Мириам. Тот же обмен приветствиями, объятия-поцелуи, идем дальше.

Дальше девочка с ящиком для приношений в виде живых денег и чеков, вылитой урной для тайного голосования и машинкой для считывания кредитных карт, если кто захочет вбросить денег молодым в таком виде. Мы опускаем свой конверт и поднимаемся по лестнице в зал для фуршета, где будем тусоваться до прибытия молодых.

Там, понятное дело, всякая еда, горячая и холодная, салаты-малаты и бар, полный всякой простой и замысловатой выпивки. Так мы шляемся, едим себе и выпиваем, треплемся со знакомыми и знакомимся с незнакомыми, осторожно спрашиваем, кто от кого, улыбаемся — короче говоря, отлично проводим время.

Прибывают молодые, поднимаются по лестнице в громе аплодисментов, открываются двери главного зала, и зажигаются прожекторы вокруг стоящей посредине хупы (хупа — свадебный шатер, установленный на возвышении, называемом бима, где происходит собственно обряд еврейского бракосочетания, неторопливый и некороткий). Появляется рав — красивый высокий мужчина с громовым басом и здоровенной бородищей, в черной шляпе. Народ охватывает хупу, и начинается веселуха.

В еврейской религии чуть ли не самое главное — не попутать ни слова и, Б-же упаси, не попутать что за чем идет, иначе обряд может быть признан недействительным, а молодые супруги смогут провести его вторично только после формального развода, а в некоторых запутанных случаях, тоже связанных с религией, это и вовсе невозможно.

Все замирают, чтоб не сбить рава с панталыку (как же, собьешь его! Он переженил народу на пару кварталов Бруклина), и пошло-поехало. Рав говорит слова, говорит, что сказать молодым и в какой очередности, говорит, что сказать и когда и тем и другим родителям. В паузах поет освященные тысячелетиями мелодии с такими же древними словами, наливает вино в бокал, дает кому надо отхлебнуть, опять поет, опять говорит…

Долгая музыка, я никогда ее от начала до конца не могу запомнить. Наконец главное. Густаво должен произнести слова: «Этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моше и Израиля!» — поцеловать невесту, откинув покрывало, под которым она парится всю процедуру, и все — поженились. Гости и родители обеих сторон замирают и даже дышать перестают, апофеоз же, Густаво произносит слова, по лицу обоих отцов катится пот волнения, мамочки заливаются рыданиями…

Дело сделано.

Царь вошел в шатер свой, поцелуй, и летят в потолок ракеты, народ орет от ликования освобождения от напряга, музыка гремит, и теперь начинается свадебный ужин с танцами. В эту секунду я всегда слегка всплакиваю. Тоже, наверное, от облегчения. А может, мне нравятся слова про закон Моше и Израиля и я их всегда жду? Не знаю.

Еда была хорошая, годная еда. Музыка была не очень злая и громкая. Жена плясала до упаду, Борух солидно и неспешно трепался и выпивал с ее сослуживцами и многочисленными родственниками брачующихся, молодые обошли каждый столик вместе и раздельно, со всеми обнялись, спросили, все ли в порядке. Борух наконец рассмотрел невесту. Конечно же, я знаю ее, она временами работала на кассе родительской пекарни, рыжая красавица Синтия с небесной голубизны глазами и с улыбкой покруче, чем у Дженнифер Лопез. Совершенно замечательная в своем белом платье, славную девицу уженил юркий аргентинец Густаво.

А потом я засобирался на работу и по дороге все думал, что свадьба — неплохое развлечение, просто я не знал раньше, что у евреев полно родственников, несмотря на все войны, в которых им всегда доставалось. Думал об испанской речи русского когда-то Марио и ладино когда-то кордовского Рафаэля, о том, как раскидывала нас жизнь в разные отдаленные друг от друга точки мира, а мы все равно вот собрались здесь в обетованной лично Господом земле, находим друг друга, женимся и заводим детей, которые снисходительно относятся к знанию нами самых другой раз забавных языков стран исхода, поют другие песни и нас, по большому счету, ни во что не ставят, а может, просто так себя ведут. Открыто, не заморачиваясь хорошим тоном, тут все дети, по нашим чинным европейским понятиям, наглые как тараканы, зато не злые, и пускай так оно и будет. Жизнь продолжается, хорошо, что при нашем участии.

Так думал я, подремывая в машине февральским дождливым вечером по пути к городу с названием Первый-в-Сионе, и мелькнул сине-белым огнем в заштрихованном брызгами окне освещенный указатель с направлением на Иерусалим.

Коты в Стране Израиля — это вам не то что коты еще где. Хитрые, пугливые и незаметные коты — это не наши коты. Наши коты — отдельный вид и род кошачьих. Худые, ободранные и независимые, они переходят улицы пешком или неспешной спортивной рысцой, не обращают внимания на собак, а собаки, крепко наученные предыдущими попытками восстановления мировой справедливости, делают вид, что котов не замечают. Или, если уж совсем нельзя сделать вид, что не заметили векового врага и дичь, делают вид, что именно этот кот не вызывает у них кровожадных инстинктов.

Правильно вообще-то делают. Не тронь говна, и так далее. Я лично видел, как кот рвал на лоскуты незнакомую с местными нравами собаку. Нет, как кот защищается, я видел и раньше, но, как кот нападает, увидел впервые. И лучше бы не видел, это было ужасно. Собака нападает со страстью, с боевым задором, с желанием снискать славы и битвы, а кот… ой, страшно вспомнить. Равнодушно и методично, ни один мускул не дрожит на этой роже, с тихим рычанием, как работу работает, полосует в кровищу, в месиво когтями. Уже собака и убралась бы с визгом, а он дерет, вбивая ей, чтоб и внукам заказала и отвадила приставать. Нехотя дерет, но с сознанием, что надо работу доделать как следует.