Александр Мильштейн - Контора Кука

— Нет, через день это случилось, а где он был до этого, неизвестно, его никто не встречал, не думаю, конечно, что он уже был на съёмках… Хотя… как такая сонная игра ума, знаете… порой невольно ловил себя на мысли, когда начинался сеанс и занавес открывался, особенно в кинотеатре с красным бархатным… занавесом… что Дож сейчас окажется там… или во время показа казалось, что он мелькнул… двадцать пятым кадром… или дождиком царапин на старой плёнке… — задумчиво проговорил Нехоженый. — Ну да, Дож, а в Венеции он так и не побывал, да и вообще, в Италии, мечтал… нет-нет, он не собирался возвращаться в Россию, это уже через десять лет, или пятнадцать, или даже больше… ну, когда эта его песня стала вдруг чем-то вроде гимна… по крайней мере для многих, вот им приятнее стало думать, что Дож собирался вернуться, это соответствовало его новому имиджу… Совершенно ложному, конечно. Он был западный человек, больше, чем мы с вами, смею вас заверить, я-то уж его давно знал… А вообще… я вам говорил: мы были такие разные… я ведь на дух не выношу эту музыку, то есть не только его песни, но — в принципе.

— Только классика?

— Ну конечно. И то, что Дож, понимая это, — а он это прекрасно знал, прекрасно… и, несмотря на это, его тянуло…

— …к чему-то по-настоящему прекрасному-доброму, — сказал Паша.

Нехоженый кивнул:

— Вот-вот… Дожа тянуло ко мне потому, что он понимал, что я не обычный человек.

Паше интересно было, чем Нехоженый нарушит молчание, затянувшееся после этого откровения, но вскоре он понял, что молчание для Нехоженого ничуть не неловкое, что он сказал и забыл, как нечто само собой разумеющееся или, по крайней мере, совершенно очевидное для всех, кто имел счастье с ним пообщаться…

В окне мелькали домики очередного посёлка. Чем ближе к горам, тем больше на белых стенах проступало росписей-панно со сценами охоты, или из жизни местных святых, или ещё что-то… и всё больше дров — чем дальше… тем выше становились штабеля во двориках и гуще лес за ними, прозрачнее воздух… и горы вдали уже выросли, подросли за это время, машина теперь ехала на ста восьмидесяти примерно километрах в час, и Паша решил, что Нехоженый молчит просто потому, что развил большую для себя скорость — сосредоточен на дороге… «Ну что, у каждого свои недостатки… — подумал Паша, — как говорили… „в джазе только девушки“… или „некоторые любят это горячим“… вот-вот, и каждый уверен… что именно он источник огня… но это не тема для новой войны…»

Последнее — парафраз — промелькнул у него в голове чуть позже ещё раз — после того как в сельском трактире, куда они завернули (Нехоженый сказал, что уже проголодался. Дома у Симбирских бедняга не позавтракал — те ещё спали), Паша выпил кофе и съел штрудель с тёплой ванильной подливой, Нехоженый подкреплялся белыми сосисками со сладкой горчицей… и они снова разговорились о книге, которая как бы их и познакомила…

Ну да, «о Пастернаке, о Шиллере, о славе…»

Паша то есть, услышав старую тему — какое-то новое соображение пришло Нехоженому в голову по поводу всей этой истории с Живаго… и Паша хотел сказать, что ему надоела эта тема (вдруг подумав, что понятно же, почему Нехоженого это так волнует… нет, не чёрт-дьявол, кагэбэ-цэрэу… а вот именно: нобелевка! ), но решил — из вежливости, всё-таки как-то, чтобы поддержать разговор…

— А вы знаете, — сказал Паша, — что в статье об «Отмытом романе» в «Зюддойче цайтунг»…

— Но это же левая газета! — воскликнул Нехоженый таким тоном, что как бы и не о чем тут уже больше говорить… Но он всё же добавил: — Как можно её читать! — после чего положил нож и вилку.

Паша чуть было не сказал «ну так а я какой?», но… вместо этого он подумал — молча, — от пересказа статьи в «левой» газете «Зюддойче цайтунг» о книге… он легко отказался — он ведь думал это сделать из вежливости, только для поддержания беседы, да… А раз уж она левая… «То о чём уже тут говорить», — подумал он, и в голове его машинально прокрутились старые… зубчатые колёсики… «больше всего после коммунистов не люблю анти…» — и всё это в свою очередь показалось вдруг Паше таким ржавым… что Паша улыбнулся, пожал плечами и вообще ничего не сказал.

Но о левых и правых вспомнить всё-таки пришлось.

Чуть позже, когда он подумал, что не сказанное за завтраком как-то сказалось впоследствии — в том смысле, в каком не сказанное вообще иногда на чём-то сказывается … — и это была ещё не самая иррациональная мысль в ряду тех, что мелькали в его голове, когда он вынужден был сесть налево, то есть за руль, наш герой, да, у которого вообще-то не было прав.

Я не уверен, что нам с вами удастся распутать клубок мыслей, который катался у Паши в голове во время нелепого роуд-муви, в котором он неожиданно для себя оказался, но… по крайней мере, чтобы попытаться, нужно для начала сказать, что, собственно, произошло — отчего Нехоженый и Шестопалов вдруг поменялись местами, как будто левому полагается сидеть только слева, даже если он вслух не назвался груздём — полезай, да… а правому, соответственно, — справа, как в какой-то абсурдистской механистической пьесе…

На самом деле было так: когда они ехали вверх по серпантину, Нехоженый ни слова не сказал о том, что он боится высоты, и не просто боится, а — болезненно.

Ведь можно было остаться на первом, нижнем озере, это было бы проще всего, но нет же, ни слова не говоря о своём синдроме, Нехоженый быстро поднялся по серпантину ко второму — он сказал, что ему непременно туда хочется, на верхнее… Что-то он читал о нём, огромная глубина — двести метров, от чего, говорят, какой-то необыкновенный цвет воды… Миф о гигантском соме, что живёт там на дне… ну да, ну да, у каждого озера своя Несси…

Оба озера были соединены между собой, и там была плотина с одной из первых гидроэлектростанций на планете, во всяком случае, так Паша говорил Нехоженому, пока тот лихо поворачивал руль направо и кивал своей большой головой…

— …Смотрите-ка, Мюнхен ваш… и освещение электрическое впервые было там — уличное, фонари… в общем, не просто «Мюнхен светился», а — «первым»…

— Ну да, — сказал Паша. — Просто родина электричества… И белые сосиски, кстати, здесь изобрели, в забегаловке на Мариенплац, примерно тогда же, когда и улицы впервые осветили… Может быть, поэтому забегаловка называется «К вечному свету!». И этим город гордится больше всего — изобретением белых со…

— Вы любите Платонова…

— Ну да…

И так далее — так они взобрались-взвинтились к верхнему озеру, плотнее окружённому горами, часть из которых была с покрытыми снегом вершинами, да и склоны уже белели… и обходить всё это «О-зеро» — как его («по-битовски» — сам же и уточнил) назвал Нехоженый — они не стали, но немного прошлись вдоль воды…