Эндрю Холмс - Звездун

— Итак, насколько хорошо вы знали Кристофера Сьюэлла?

— Ну, — ответил Люк Рэдли, — каждый раз, когда мы встречались, он…

Я пьян и, сгорбившись, сижу в метро. От движения поезда меня бросает в разные стороны, и только надпись «Мэнор-Хаус», которую я вижу, когда мы подъезжаем к моей станции, заставляет меня на секунду сосредоточиться. Я выхожу, пошатываясь, на улицу и мысленно благодарю за хорошее поведение эскалатор, который дал моим ногам возможность передохнуть, доставив меня наверх.

И тут происходит нечто омерзительное.

Извините, мне нужно поменять пленку… Вот теперь все в порядке. Вы говорите, омерзительное?

Да, просто омерзительное. Я медленно, но верно бреду домой, держа в одной руке банку пива, в другой — «дипломат», и смотрю на ноги, которые, заплетаясь, шагают по тротуару. Я хочу сократить путь и потому иду через микрорайон, застроенный муниципальными домами.

Не люблю этот маршрут, а Сэм им вообще никогда не ходит, предпочитает круговой — но не потому, что здесь обитают бедняки. Мы не снобы. Нам просто не нравится, что у ворот вечно тусуются шумные юнцы, по улице с ревом проносятся автомобили, а из окон выглядывают подростки.

Время от времени кто-нибудь избавляется от машины, оставив ее на обочине, и она стоит, заброшенная, легкая добыча для стервятников в одежде от Томми Хилфигера. Сперва исчезают колпаки, на следующее утро оказывается разбитым боковое стекло, а через день «фомкой» взламывают багажник. И все это время мимо спешат люди вроде меня. Они рады, что могут сократить путь, однако торопятся попасть под надежный кров собственного жилища.

В дневные часы, по дороге на службу и обратно, я стараюсь быстрее проскочить это место, надеясь, что банды подростков не прервут болтовню, чтобы поглазеть на меня. Я всегда закуриваю только после того, как дойду до конца дороги, — не хочу, чтобы кто-нибудь из них попросил сигарету. По убеждениям я либерал и сочувствую этим людям, их убожеству, меня возмущают ублюдки, которые делают их жизнь еще гаже, но всегда, когда иду через эти трущобы, чувство самосохранения заставляет меня прибавить шаг.

Сегодня вечером район представляет собой пейзаж в мрачно-серых тонах. Безжалостный моросящий дождь только усиливает впечатление. Время позднее, значит, подростки уже в постели или где-нибудь грабят стариков. Я совершенно один.

Хотя на самом деле нет.

Я отвлекаюсь от гипнотического движения своих ног и вижу человека, который направляется ко мне. Он же видит пьяного, который еле тащится по улице, изо всех сил стараясь идти прямо, и который похож на Феликса Картера, только жалкого и толстого. Он видит жертву.

Я вижу поджарого белого парня, который легкой развинченной походкой идет по тротуару. Одна рука небрежно движется, словно отбивая ритм в стиле рэп, другая глубоко засунута в карман джинсов. Я слышу, как он громко отхаркивается, затем гордо и почти профессионально сплевывает на асфальт.

Хоть я и сильно поддатый, но понимаю, что этот парень — отъявленный мерзавец. Самодовольный подонок пьян не меньше моего, и вдобавок его сжигает собственная злоба. Он чем-то напоминает Хорька, хотя в нем нет ни капли благодушия; ублюдка подогревает не сидр, а ненависть, желание превратить все, до чего может дотянуться, в дерьмо. Только тогда ему станет хорошо.

Между нами около двухсот метров, и парень уже уперся в меня взглядом, а я делаю вид, будто ничего не замечаю, притворяюсь, что мне безразлична исходящая от него угроза. Пытаюсь выпрямиться, показывая, что вполне трезв и не так уж беззащитен. Пытаюсь безуспешно.

В сотне метров от меня его рот искривляет презрительная усмешка.

Пятьдесят метров… Я имитирую интерес к чему-то, якобы происходящему за многоквартирным домом.

Когда нас разделяет всего пара шагов, подонок неожиданно поднимает руку к носу, зажимает одну ноздрю, как это иногда делают футболисты, а затем, когда мы оказываемся рядом, сморкается прямо на плечо моего пальто.

Я отчаянно хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Я шокирован, мозг пытается обработать информацию: на меня напали, сообщает он, но не причинили вреда. Возможно, именно этим явным противоречием можно объяснить бездействие: импульс «дерись или беги», о котором сейчас так много говорят, не сработал.

Подонок проходит мимо.

Смотрю на коричнево-зеленый сгусток слизи на плече, блестящий в свете уличного фонаря, и меня рвет. Блевота водопадом извергается на тротуар и мои туфли.

До меня доносится короткий лающий смешок.

Ублюдок уходит, наслаждаясь своей омерзительной победой — испорчен день еще одного человека, — а я остаюсь с соплями на пальто.

Сдерживаю очередной позыв к рвоте, поворачиваюсь, неожиданно протрезвев, и догоняю его.

— Эй, ты!

Мерзавец оглядывается, стараясь замаскировать свое удивление ухмылкой, которая словно говорит: «Ну что там еще?»

— Да? — отвечает он. Именно так — типа, что тебе нужно.

Я пытаюсь врезать ему левой рукой; он блокирует удар и открывается для моей правой, в которой «дипломат». Я бью с такой силой, что металлический корпус «дипломата» раскраивает ухо подонка, из него хлещет кровь — вспышка первобытного цвета в серой ночи. Он спотыкается, а я добавляю ему слева, отличный хук, так сильно я еще никогда не бил. Боль прошивает руку, но что значит боль по сравнению с возможностью увидеть, как его нос ломается от удара моего кулака! Парень заваливается назад, хватаясь за воздух, и хрипит.

Я изо всей силы бью ногой по яйцам. Он визжит, как девчонка, сгибается, прижав руки к пораженному органу, подставив окровавленную голову под второй удар. А затем под третий. И — ну, еще раз! — под четвертый.

Теперь он одной рукой пытается прикрыть пах, а другой защищает голову. Для удара доступен только живот, и я всаживаю ему ногой под дых. Ублюдок скрючивается еще больше, приглушенно всхлипывает и умоляет меня о пощаде. И когда он валяется, поверженный, на дороге, жалкие ошметки былого самодовольства кровавой кашей размазаны по асфальту, я медленно снимаю пальто и небрежно, но тщательно вытираю измазанное слизью плечо о его волосы.

Вот что должно было произойти. А в реальности я пошатываясь бреду домой, а алкоголь, ярость и фрустрация борются за право владеть моим мозгом. Более жестокие сценарии включают использование куска арматуры, который лежит на тротуаре и так и просится в руки. В не столь привлекательной, подвергшейся цензуре версии я резко и язвительно высказываю ему все, что думаю, мы сходимся лицом к лицу, и он, струсив, поворачивается и убегает прочь.

Во всех вариантах я покидаю сцену, сохранив хотя бы видимость не задетой гордости. Ни в одном из них я не поступаю так, как сейчас, — не тащусь по дороге через микрорайон, едва не плача от злости и стыда.