Маргарита Хемлин - Про Иону

— Куйрик-джан [24] Сестричка милая ( арм. ). , ты плакала? У тебя лицо мокрое, и волосы. Я так хорошо плакал ночь до утра. Что я тебе сделал? Ты мне теперь родная. Я не псих. Честное слово! Я сейчас уйду, если хочешь. Ты злишься на меня, что я не говорю тебе про любовь? Да? Поэтому?

Кларе вдруг стало смешно. Она засмеялась. Сначала тактично, вполголоса, а затем громко захохотала.

— Нет, Вагрич, ты псих. Я не плакала. Я от унитаза не отходила. После всего, что ты тут устроил, ты псих.

— Ты про похороны? Я двадцать лет мучился, жалел, что не сказал слова, не попрощался как следует. А теперь сделал как надо. Их в картонных коробках хоронили, отдельного слова не сказали — очередь ждала. В разные дни, не семейно. И ты ругаешься, что я псих. Ты вообще нормальная, а?

Клара перестала смеяться и задумалась.

— Мы два сапога пара. Как по-армянски «брат»?

— Ахпер.

— Ну вот что, ахпер, я завтра вечером улетаю. Давай напоследок не порти мне удовольствие. Покажи что-нибудь в своем Иерусалиме, а то мне и рассказать дома не о чем будет.

Вагрич подумал и предложил:

— Пойдем в Старый город.

— Была я там. Хватит. Одни камни. Толкучка, базар. Ни деревца.

— Ну, камни. Это же история, куйрик-джан. Вот ты на шее не ветки носишь, а камни. Камни — самое красивое, что может быть.

Вагрич протянул руку к Клариной шее. Клара машинально схватилась за горло и только тут поняла, что не сняла бусы и они ей мешали дышать.

Завозилась с застежкой, дернула. Леска лопнула. Янтари посыпались в разные стороны. Клара хватала их руками, но камни сыпались и сыпались.

— Ну вот. Я их сто раз перенизывала. И на ирис, и на капрон, и на леску. Нужно новую застежку. Посмотри под кроватью, туда точно закатились.

Вагрич рывком поднял кровать одной рукой. Клара скатилась на пол. Зажатые в кулаках бусины рассыпались по всему номеру.

— Извини, куйрик, не рассчитал, ты посмотри сама, я подержу.

Клара собрала бусины в подол рубашки и жестом показала — опускай кровать.

Осторожно легла на матрац с камнями в подоле.

— Дай мне сумочку.

Вагрич подал сумку, Клара пересыпала туда янтарь, застегнула молнию.

— Ладно. Дальше. Что еще?

— Можно поехать на Мертвое море.

— Нет-нет-нет. И что за местность такая? Все мертвое. Хватит.

Вагрич выдвинул еще предложение:

— Поедем в Сад Роз возле Кнессета. Там розы со всего мира. Сейчас, правда, не сезон. Но многие еще цветут. И деревьев там полно.

Клара согласилась:

— Подышим хоть.

Завтракать не стала, тем более Вагрич сказал, что не голодный.

Подышать удалось плохо. Только-только Вагрич разъяснил принцип орошения невиданного сада: к каждой травинке — своя жилка с водопроводом, — обрушился ливень.

Клара и Вагрич пытались переждать в беседке, но скоро надоело, и они двинулись обратно. Промокли до нитки. Вагрич бросился наперерез такси. Не ехали, а плыли по городу.

В гостинице встал вопрос о еде. Вагрич предложил сбегать в русский магазин на улицу Агриппас, но Клара не отпустила.

Аккуратно разорвала пакет в ванной, извлекла яйца, булки, сыр, масло и джем, вынесла в комнату на полотенце, как на подносе.

Поели с аппетитом, хоть и подчерствевшее.

Дождь лил и лил.

Клара ждала, что Вагрич проявит к ней интерес определенного рода, но он не проявлял.

Предложил посмотреть телевизор. Телевизор не работал.

Сидели молча. Вагрич собрался уходить, сославшись на дела, хотя Клара предлагала переждать стихию.

— Завтра увидимся, куйрик-джан, — твердо пообещал Вагрич.

Завтра ливень не прекратился. Вода хлестала не только сверху вниз, но и снизу вверх. Вагрич не пришел.

К вечеру воздуха не было, а была только вода. Клара опасалась, что водитель из турагентства не разглядит ее у гостиницы, если и доедет. Но обошлось.

В аэропорту на табло Кларин рейс отметили как задерживающийся. Два часа не начинали регистрацию.

Люди говорили, что бастуют грузчики багажа: «Швитуют, швитуют, гады!» [25] Швита — забастовка ( иврит ).

Задерживали почти все рейсы.

Наконец началась регистрация. Но уже в накопителе снова объявили, что рейс сдвинули на неопределенное время. И в утешение добавили, что не только этот, но и Рим, и Мюнхен, и София тоже. Все в таком же положении.

Дядечка рядом с Кларой рассудил, что немцы тут своих не бросят, пришлют люфтваффе — и ауфвидерзеен. А мы будем сидеть, как всегда.

Клара не волновалась. Даже нравилось, что она находится между небом и землей и нет хода ни туда, ни сюда.

И пусть тут хоть потоп, а она когда-нибудь, когда передохнёт, улетит поверх воды.

В 1969 году вся страна готовилась к столетию со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Собственно, до юбилея оставался еще год, но успеть предстояло много чего.

У Баси Соломоновны Мееровской были собственные соображения по поводу надвигавшегося юбилея. Она пребывала в уверенности, что в 1970 году, утром 22 апреля, начнется Третья мировая война.

Сидя за швейной машинкой «Зингер» и «комбинируя» очередное платье для внучек-толстушек, которые ни в один детский советский размер не влезали, Бася Соломоновна напевала:

— Майнэ страдание знает один только Бог.

Бася Соломоновна выходила во двор и беседовала с соседками. Слушали ее всегда внимательно, потому что Бася Соломоновна считалась умной.

— Ну и вот, они же обязательно приурочат к столетию, — делилась своими подозрениями Бася Соломоновна. — Потому что это должно быть неожиданно. У людей праздник такой, день рождения вождя, в Москве все отмечать будут, тут они и ударят.

Они — значит, естественно, американцы.

Соседки интересовались:

— Бомбу сбросят или как?

— По-разному. Где бомбу, а где не бомбу. Ой, вейз мир…

— Да… Мы-то пожили. А внуки… Господи, Господи…

Погоревав несколько минут, разговор сворачивал в другое русло:

— А вы сколько сахару в сливу ложите?

Бася Соломоновна подробно отвечала. Потом объясняла, как нужно делать компресс, сколько водки лить и что бумага должна быть пергаментная, чтобы не протекала.

Соседки с бумагой соглашались, а насчет водки сомневались — купят бутылку для компресса, обязательно муж или сын вылакает. Так нельзя ли чего придумать, чтобы вместо водки?

Бася Соломоновна отвечала, что можно и без водки. И даже лучше — картошечку в мундире сварить и так, в мундире же, размять.

Соседки кивали: Бася Соломоновна — золотая голова.

Поговорив таким манером, Бася Соломоновна шла домой и снова садилась за машинку.

Возвратилась дочь Вера — инструктор лечебной физкультуры.

Явился с работы зять Миша — непьющий прораб, потому что еврей.