Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик

— Похищение состоялось 4 мая 1904 года, во время генеральной репетиции.

— А что такое генеральная репетиция? — спрашивает Тереза.

Я объясняю. Отступления меня никогда не страшили.

Остановиться, раз уж я начала, мне очень трудно, но у кого хватит терпения выслушать до конца эту эпопею, конца которой нет? А мое терпение неистощимо. Этим летом, когда сломался телевизор, перед семью внимательными личиками я вдохновенно продолжала моего Оскара, его таинственные, преступные, комические и душераздирающие приключения. У меня не было ни плана, ни цели, меня направляли лишь вопросы, замечания, трепет этой аудитории. Я заставляла смеяться и даже плакать. Я чувствовала, что прекрасно справляюсь со своей задачей.

Я сказала Жаку:

— Когда-нибудь, когда я стану старушкой, когда у меня будет больше опыта, когда я наберусь храбрости — я попробую написать огромный роман в тысячу страниц с тысячей персонажей, которые будут делать все что захотят.

— А почему тебе не написать его сейчас? — спросил он.

— Пока побаиваюсь.

— Не смеешь?

— Не смею.

Я не смею быть такой серьезной, какая я на самом деле. Не смею быть такой несерьезной, какая я на самом деле. Не смею молиться сколько хочу, петь сколько хочу, сердиться сколько хочу, посылать людей к черту сколько хочу, любить людей сколько хочу, писать так вдохновенно и с таким дурным вкусом как хочу, с такой же наивностью и столько страниц сколько хочу. Когда я настроена оптимистически, я говорю себе: пока еще не смею. В конце концов, мне нет и сорока.

А почему, собственно говоря, я не смею? Хочу быть справедливой, хочу взвешивать свои слова, все принимать в расчет, хочу веры, справедливости, красоты — но если бы я получила их сполна, мне не надо было бы их хотеть. Тогда не стало бы больше анекдотов. И любая мелочь оказалась бы достойной войти в анналы мировой истории, и похождениями Оскара Брика — или Блека — я бы сказала все то, что даже боюсь попытаться сказать.

Мадам Жозетт рассказывает:

— Брак работал рядом с Ван Донгеном. В какой-то момент Брак ему говорит: «Дай мне твой ластик». Ван Донген отвечает: «А что такое ластик?»

Мадам Жозетт усматривает в этих словах гордыню. А я — смирение.

— Он считал себя безупречным.

— Он принимал свое несовершенство как часть мирового порядка.

А может, это одно и то же? Но я-то пока еще держусь за ластик.

Как писатель я размышляю над своей профессией. Как читатель я оказываюсь по другую сторону баррикад. И чувствую себя там неуютно.

Я уже упоминала о некой пожилой даме, которая преследовала меня по ночам телефонными звонками, нарушая мой первый сон, и попрекала тем, что я отвергла «гениальное произведение» ее сына. А вот уже несколько недель меня преследует старик антиквар: он жаждет представить на мой суд «многообещающее творение» своей «молодой протеже» Доминики. Классический вариант. Я отвечаю уклончиво. Пусть она пришлет мне рукопись, я прочту. Нет, она хочет, вернее, они хотят встретиться со мной. И хотя я не так уж и знаменита, но как видно, для некоторых людей это не имеет большого значения, они все равно желают увидеть меня воочию, просто так, ради интереса, точно я музейный экспонат. Помню, как однажды в «Призюник» меня остановила довольно невзрачная на вид женщина:

— Вы ведь Франсуаза Малле-Жорис?

— Да, мадам.

— А-а! — И не прибавив больше ни слова, она беззастенчиво и бесцеремонно уставилась на меня и разглядывала, не торопясь, со знанием дела, с головы (в тот день, как назло, сильно взлохмаченной) до ног. Тогда меня это просто взбесило. Навязчивый антиквар со своей «молодой протеже» выбрали к тому же очень неудачный момент. Работы невпроворот, вслед за Полиной Альберта заболела «коклюшем в ослабленной форме», столь утомительным для родителей; моя книга не подвигалась, зато росла гора рукописей и счетов у моей кровати. Телефон звонил беспрестанно (каждый второй звонок — антиквар, которому я отвечала тоненьким голоском, что мамы дома нет). А потом он атаковал меня пневматической почтой, с каждым письмом становясь все настойчивее и трагичнее. Он умолял меня, заклинал: только час! Всего один час! Для него это вопрос первостепенной важности. Подчеркнуто красным, два раза. Он прислал мне гортензии.

Мне стало стыдно. Обычно я не так уж недоступна. И охотно принимаю авторов. Седовласый русский старец неоднократно излагал мне свои религиозные воззрения, вдохновленные учением Каодай. Армянский философ прочел мне бесконечный полемический трактат, который я объявила значительным, ни слова в нем не поняв. Друзья Даниэля считают своим долгом показывать мне свои первые опыты, и коль скоро общеизвестно, что во Франции все начинается с литературы, я не могу отказать себе в удовольствии прочесть их. Из чистого любопытства я порой отвечаю на письма, авторы которых пишут мне на листках из тетради в клеточку, что имеют сообщить нечто очень важное. Один юный марксист многому научил меня: мы неоднократно обменивались письмами на философские темы. Девушка из Ардеша спрашивала у меня рецепты приворотного зелья — она была безнадежно влюблена. Деревенские священники писали мне прелестные письма об известных с древности целебных свойствах растений и об альпинизме. Миссионеры просили прислать книги. Один сумасшедший, который считал, что его преследует комиссар полиции, взывал о помощи.

Мы с веселым недоумением переглядывались с Изабеллой — приятельницей, которая иногда помогает мне как секретарша.

— Отвечаем?

Изабелла — сама доброта, она преисполнена кроткой жалости:

— Это займет у нас так мало времени…

Мы отвечали. Порой из-за столь разношерстной корреспонденции я начинала чувствовать себя не писателем, а заправской пифией. А может, на склоне лет мне вообще удастся сменить профессию? Не знак ли это? Как-то раз ко мне явилась дама. Само собой разумеется, дело ее было «первостепенной важности». И изложить его она могла только с глазу на глаз.

— Вы должны мне помочь.

— С радостью, если только смогу…

— Так вот. Все это выглядит довольно глупо, но… видите ли, мне очень скучно.

— А-а!

Это все, что я смогла ответить. И не без раздражения. Я что, театральное агентство или цирк? Дама как дама, лет тридцати пяти, одета элегантно, сочла своим долгом объяснить мне, что скучает она (а иначе, само собой разумеется, она никогда бы не решилась меня побеспокоить) не в обычном смысле этого слова. Так скучали разве что в XVII столетии. До сих пор ничто, абсолютно ничто не могло ее избавить от этой скуки. И вот, попав случайно на одну из моих лекций, которую я читала в благотворительных целях, она вбила себе в голову, что одна только я и могу ей помочь. Она ждала окончательного приговора из моих уст. И впрямь пифия.