Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик

— …Я подумала, у нее ведь четверо детей, они, наверно, так ей надоедают…

— Да нет же, нет.

— И потом, вы сказали, что читаете много рукописей, вот уж, наверно, тощища…

— Да нет же, нет.

— …Значит, вам известен какой-то способ, секрет…

А почему не колдовской напиток? Ну что ж, всякий труд почетен. Я расспросила даму. Этот парадоксальный случай даже увлек меня. В деньгах она не нуждалась, муж ее «устраивал», дети «в добром здравии», и сама она была человеком «вполне культурным»… Ей хотелось бы найти себе какое-то занятие, но только чтобы никакой религии и политики. Искусство ее не привлекает. К благотворительности она испытывает отвращение: дети ее утомляют, подростки пугают, старики ей противны. Никакой специальности у нее нет, да и склонности к какой-нибудь профессии тоже. Деньги зарабатывать не нужно. Признаюсь, столь полное отсутствие интересов заинтриговало меня. Пагубных пристрастий у нее тоже не было. Мы встретились с ней несколько раз, а потом она, как видно, во мне разочаровалась.

— Хоть время как-то убила, и на том спасибо, — мрачно сказала она на прощание.

Но пока она «убивала» свое время (на эти пустые, бесплодные встречи, раскрывая передо мной мрачную пропасть небытия, в которой она томилась, но томилась почти без боли, без страдания, и этим «почти» была жива ее душа, как бесцветная водная гладь оживает, тронутая рябью), я свое просто-напросто теряла, хотя в какую-то минуту действительно почувствовала к ней интерес как к редкому экземпляру, как к какому-нибудь невыразительному минералу, тусклому и мертвому, но о котором известно, что он один из миллиона такой тусклый и мертвый.

Так почему тогда не старый антиквар? Почему мы вдруг прячемся от мира, от людей и начинаем противиться их постоянному вторжению к нам, перестаем быть щедрыми, терпеливыми и хотим принадлежать только себе? А может, меня просто раздражали его вульгарный почерк, претенциозная бумага, выспренний стиль? Или не понравилось, как он взялся за дело: завалил меня цветами и восклицательными знаками? Я упорствовала. Он упорствовал. Я неожиданно сдалась. Честно говоря, я бы потеряла много меньше времени, если бы не уклонялась от этой встречи, а согласилась на нее в первый же день. Не говоря уж о том, что мне стоило немалых усилий менять свой голос по телефону, подделываясь то под простоватую испанку, то под двенадцатилетнего ребенка, то под ревностную секретаршу, то, за неимением лучшего, под подростка с хриплым голосом: «Я приятель Дана. Понятия не имею, где они». Но я защищала принцип. Я им не психиатр. («Ей это принесет такую пользу», — писал мой враг.) И у меня не филиал биржи труда. Профориентация — это не мой профиль. («Она не уверена в своем призвании и хотела посоветоваться с вами, прежде чем вступить на путь, которого… на путь, который…») И не Эйфелева башня. («Увидеть вас — для нас это такое счастье, по телевизору совсем не то».) А потом при очередном натиске, напуганная тем, что мой антиквар распаляется все больше и больше, того гляди обольет себя бензином у моих дверей (дети уже не раз его там видели), я отказалась от своих принципов. Значит, у меня просто был заскок. И только совсем без принципов я чувствую себя до конца самой собой. Я согласилась на свидание.

— Я был совершенно уверен, что ты с ними встретишься, — говорит Жак многозначительно.

— Это почему?

— О!.. Отказывать в чем-нибудь — это на тебя не похоже, — отвечает он, орудуя кистью.

Может быть, это на меня и не похоже, но беда в том, что мы очень редко бываем похожи на самих себя.

Я иду на встречу с таким чувством, словно к моему горлу приставили нож. Иду в тоске, предвкушая свидание с людьми, которые наверняка будут утомительны и банальны, придется делать вид, что слушаешь, понимаешь, ты их неизбежно разочаруешь, и эти «почитатели», которые к тому времени станут тебе почти симпатичны, в конце концов на тебя же еще и разозлятся.

На первый взгляд антиквар выглядит еще хуже, чем я предполагала. Лет семидесяти, никак не меньше, он, как и все те, кто сделал себе косметическую подтяжку, смахивает на младенца монголоидного типа. Но он ее сделал, как видно, давно. Его сухая и чересчур тонкая кожа немного морщинится на лбу и собирается в мешочки под глазами… «Надо его снова подновить», — сказала бы Полина. Перстень с печаткой на левой руке, галстук в горошек, он непрестанно улыбается, обнажая зубы и откидывая назад голову, точно политический деятель, который вынужден, как автомат, излучать приветливость и жизнелюбие. На самом деле в нем как бы уживаются сразу два человека, они-то и спорят за место на авансцене, чередуясь самым удивительным образом: жеманная старая дева из хорошей семьи, которая жаждет интересных знакомств и втайне, конечно же, пишет стихи, и продажный политикан-ловкач, которого «не проведешь» и который верит, что все на свете покупается. Два этих персонажа сменяют друг друга с такой быстротой, что начинает кружиться голова.

— Я так мечтал с вами встретиться! У нас столько общего! Родные души! Но мне кажется, мы уже встречались с вами у… на коктейле в честь… — (Тут переход от старой девы к политикану выражается в улыбке, которая из кокетливой становится жизнерадостной, и в голосе, который спускается на несколько октав.) — Да, да! Да, да! Такие старые парижане, как мы с вами, должны были познакомиться, впрочем, мы знакомы. Я говорил Доминике: предоставь это дело мне, ты хочешь с ней встретиться — ты с ней встретишься! Я ее знаю, она так мила! Она любит молодых, и книгу твою полюбит. Я вас как-то потерял из виду с тех пор, как вы переехали из вашей маленькой квартирки возле… возле…

— Пантеона, — говорю я машинально.

— Да, да, возле Пантеона. — (Голос становится выше, улыбка переходит в оскал.) — Прелестный район! Молодежь, богема, кстати, я ведь сам, я, кажется, говорил вам об этом, тоже пописываю. Нет, нет, я не писатель, это слишком громко сказано, веду в «Ле куррье норман», в «Ла газетт де Бирн-Личтли», это швейцарская газета, отдел литературной критики, стараюсь осветить, стараюсь показать… стишками тоже грешу, а в основном интервью, работаю под Сент-Бёва — ха-ха! Только очень-очень провинциального, все это просто рукоделие, для посвященных, для маленького кружка Вердюренов. Ха-ха-ха!

И снова ему удается с виртуозностью примадонны преобразовать свой смех из жеманного в вульгарный и спустить его на октаву ниже посредством ряда нюансов: милая ирония по поводу собственной эрудиции (сопрано), намек на взаимопонимание (средний регистр), уверенность: мы с ним поладим, уж он сумеет об этом позаботиться (баритон, бас) — «кстати, могу вам сообщить, что вас там (в Бирн-Личтли?) читают и очень ценят. Сейчас я как раз готовлю две статьи о вас, где уничтожаю, в буквальном смысле слова уничтожаю других писательниц. Для меня вы — мужчина, настоящий мужчина!» (Снова взлет к сопрано.)