Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик

Полина( в отчаянии заламывает руки ). Пьер! Мой Пьер! Мой любимый, драгоценный, маленький Пьер! Я этого не переживу!

Я лежу на кровати и читаю, вернее, пытаюсь читать рукопись.

Я. Полина, это смешно.

Полина. Я люблю его. Если я его покину, мы умрем оба!

Я. Откуда у тебя такие нелепые идеи?

Полина( совершенно успокоившись ). Это все телевизор. Для детей он очень вреден.

Я вышла из издательства «Грассе» и на остановке «Севр-Бабийон» жду автобус, читая газету «Спиру», которую каждый вторник покупаю для детей. Ко мне подходит пожилая женщина:

— Деточка! Что вы читаете? Когда столько хороших книг!

В новой квартире Полина станет аккуратной, Альберта сможет спокойно играть свои гаммы. В новой квартире у Долорес будет наконец достаточно стенных шкафов, и она нам обещает, что сумеет «навести порядок». Животных мы будем воспитывать, а некоторых вообще отдадим. Все вещи мы подвергнем тщательному отбору. Я отвечу на залежавшиеся письма и больше не буду терять рукописи. У Даниэля будет отдельная комната, где он сможет спокойно, не мешая нам, принимать своих друзей. Венсану мы купим новый письменный стол, и он станет сажать меньше клякс на одежду и тетради. К нам в гости будут приходить нормальные люди. Которые не станут селиться у нас навеки или играть на каком-нибудь инструменте. У нас будут две ванные комнаты.

— Наконец-то у меня будет свой угол, и у вас тоже, — ласково говорит мне Долорес. — Будем жить как люди.

В ожидании этого она покупает в кредит телевизор и сиреневый бархатный халат.

— Заведу себе только серьезных друзей и у себя принимать их не буду.

В новой квартире Жаку больше не придется рисовать по ночам, в пижаме, у изножья кровати, при свете уличного фонаря. Я куплю новую хорошую посуду и сохраню ее целой и невредимой. На окна мы повесим занавески, возле умывальников — вешалки для полотенец, и я наведу порядок среди книг. Я приглашу к нам разных «полезных знакомых», которых как-то не решалась звать на наши бурные трапезы, когда мы жили у Пантеона. У нас будет целая куча корзин для белья, и мы перестанем по рассеянности надевать испачканные краской брюки или неподшитые юбки. Мы…

— А ты не обратила внимания, — замечает как-то Жак, когда я размечталась об этом вслух, — мы ведь уже давно живем в новой квартире.

Ну что ж, пока мы еще можем говорить не очень близким знакомым: «Извините, мы только что переехали». Мы говорим это уже два года. Думаю, полгода еще протянем. Потом станет сложнее.

Долорес хватает шумовку, она почти потеряла свою изогнутую форму, с которой появилась на свет, дабы выполнять свое предназначение — снимать с супа пену; в маленьком ящике, в котором держит ее Долорес, она оказалась совершенно сплющенной. Долорес хлопает по шумовке — раз! — шумовка принимает нужную форму. Долорес снимает пену. Снова хлопает по шумовке — два! — и распрямляет ее, чтобы убрать обратно в ящик. Через дюжину таких «раз-два!» шумовка ломается. Приходится покупать новую.

— С ума сойти, до чего же они хлипкие, — жалуется Долорес. — Правда, если бы они были покрепче, я не смогла бы засунуть их в ящик.

Полина, которая перебила у нас все стаканы, Полина, которая не способна выпить чай или компот, не разлив половину, Полина, покрытая ранами и шишками, клеем, чернилами и красками, Полина, которая за едой устраивает вокруг себя свинарник, которая бежит, кричит, спотыкается, вопит, поет, смеется и плачет одновременно, и трудно сказать, чем ее безумный хохот отличается от рыданий, — наша Полина была удостоена мальчишками нового прозвища «По-По Катастрофа». Она в восторге.

— Если я стану певицей, — объявляет она, — это будет мой псевдоним.

Почему бы Даниэлю не одолжить или даже не подарить свои свитера, брюки, пластинки, книги каким-нибудь малознакомым друзьям друзей, которым они именно сейчас зачем-то понадобились? Почему бы Даниэлю не лечь на пол, на ковер, уступив свою кровать товарищу, попавшему «в беду»? Почему бы комнате Даниэля не послужить еще и ночлежкой, салоном, столовой, дискотекой для прохожих разных возрастов и цветов кожи? Почему бы ему не открыть холодильник перед тем, кто оказался у него в полночь и проголодался? «Алкал Я, и вы дали Мне есть, был наг, и вы одели Меня».

— У них так принято, — объясняет мне одна дама, у которой сын — ровесник Даниэля. — И все-таки не очень приятно, когда покупаешь сыну свитер из верблюжьей шерсти, а через два дня на нем уже линялая американская телогрейка!

Но «душа не больше ли пищи, и тело одежды»? И разве свитер из верблюжьей шерсти — самое лучшее, что мы можем дать нашим детям? Порой от всего этого у меня голова идет кругом. Может, это мы нарушаем заповеди? Может, мы зря волнуемся за Даниэля и ему подобных и нам самим впору брать с них пример? «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей своей славе не одевался так, как всякая из них».

Как-то днем, поджидая приятеля в маленьком кафе на улице Бюси, я размышляю обо всем этом. В кафе сидит компания молодых людей, многие из них босые, другие увешаны стеклянными бусами, на них линялые джинсы, рубашки в цветочек и экзотические туники. Не стесняясь в выражениях, эти молодые люди обсуждают священника из церкви Сен-Северен, которого они видели в ресторане, когда тот «набивал себе брюхо».

— Ты что думаешь, Иисус ел мясо? Во-первых, он бывал в Индии, это факт. Он был гуру или что-то в этом роде. Священник не имеет права так жрать при всем честном народе.

— Он не должен подавлять свои инстинкты, — назидательно говорит девочка, которой, наверно, лет четырнадцать, она красива, точно нарисованный цветок.

— Надо снова установить пост, как раньше, как мусульмане, да, да, сорок дней…

— Да ты и так все время постишься…

— Конечно, не обжираюсь.

— Зато пьешь.

— Это разные вещи, я пью, чтобы попасть в другое измерение, и курю для этого.

— Если бы Иисус жил сейчас, стал бы он принимать ЛСД? — спрашивает восточная жрица с серебряным пятнышком между подведенными глазами.

— Конечно!

— Никогда!

Сцепляются двое бородатых.

— Ему это было совершенно ни к чему. Слово…

— Но когда он говорит о полевых лилиях, он имеет в виду…

Вот они снова, мои полевые лилии. Приходится признать, что их подают под самыми разными соусами. Сейчас начнутся сплошные общие места: Иисус был гуру, битником, у него и в мыслях не было зарабатывать себе на жизнь, апостолы — все сплошь его приятели, и Рамакришна сказал… Чего только тут не намешано: пижонство и невежество, самомнение и искренняя увлеченность, социальный протест и лень. Сын парикмахера мечтает о буддийском монастыре, сын промышленника — о перманентной революции. По крайней мере, в эту минуту они рядом. А может, это одна из наиболее «стоящих» минут их жизни? Кто знает? Конечно же, их мечта — уехать всем вместе в Индию, создать там братскую общину, — скорее всего так и останется мечтой, к тому же она зиждется на приятной уверенности, что в любое время дня и ночи двери родительского дома для них всегда открыты. Но кто знает, какой силой обладают мечты наших детей? И может, кто-то из них и в самом деле уедет, бросив учебу или отцовскую лавку… И вернется, скорей всего, разочарованным, или больным, или с экзотической супругой на руках (я видела и такое), чье очарование улетучится быстрее, чем аромат из открытой коробки с пряностями. А потом он превратится в местную достопримечательность и будет развлекать публику своими воспоминаниями: немножко йог, немножко шаман, отныне его место среди отверженной богемы — от безработных художников до всякого рода целителей, среди всех тех, кого называют «неудачниками».