Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик

Наступает короткое молчание, все размышляют.

— Значит, с профсоюзами у нас дело обстоит не лучшим образом, да, мама?

— Выходит, что так…

— Хорошо, что существует рай, — твердо заявляет Альберта. По-моему, в эту минуту рай ей представляется чем-то вроде суперсоциального страхования улучшенной организации.

— Да. Но нельзя, уповая на рай, ничего не делать на земле и успокаивать себя, что все в конце концов и так устроится.

— Что нельзя на рай?

— Уповать. Надеяться на рай и оставаться пассивным на земле.

— Оставаться каким?

— Все! Баста!

Иногда терпение кончается. Особенно когда толком не знаешь, что ответить. Как помочь им избежать наивной веры в прогресс, которую они заглатывают, как пятифранковую карамельку («Нам живется лучше, чем в Средние века, потому что в Средние века было РАБСТВО», — утверждает Полина с видом примерной ученицы), а с другой стороны — избежать того притупления чувств, которым грозит слишком доверчивое упование, освобождающее от необходимости думать? Какой тут выбрать путь? Смирение? Или бунт? А как быть с радостью? И с самой благодатью? А труд, а долг, а надежда, которая не должна быть слепой, а битва, у которой нет конца, а те краткие соприкосновения с вечностью, которые необъяснимым образом присутствуют в нашей жизни? Как дать им представление об этой благодати, чтобы она не превратилась для них в оправдание?

— Значит, это неправда, что в раю все образуется? — спрашивает моя чувствительная, моя скрытная Альберта с опечаленным видом.

— Нет, это правда. Но надо вести себя так, как будто это неправда. Или лучше…

— Не так-то просто все это объяснить, да, мама?

— Иногда даже очень непросто.

Когда мы жили у Пантеона, мы раз десять затопляли мадам Кессельбах, нашу нижнюю соседку. Это была степенная, пухленькая, приветливая эльзаска, мастерица печь пироги, всегда в облаке их сдобного аромата. Плиточный пол в нашей ванной на самом деле никуда не годился: настоящее решето. Вода лилась и лилась. Сегодня Полина опрокинет таз, завтра Катрин, играя на флейте, забудет выключить кран. Мадам Кессельбах звонила в дверь:

— Мадам, мне не хотелось бы вас огорчать, но вода опять просочилась! Да что я говорю — просочилась! Настоящее наводнение! Не могу ведь я жить под зонтиком! Примите меры!

Она говорила с акцентом барона Нусингена из бальзаковского «Блеска и нищеты куртизанок»… Мы отводили глаза, мы принимали меры. Иначе говоря, мы проводили с Кати и Полиной назидательные беседы, во время которых — они так спешили на наш зов, а мы так долго разглагольствовали — вода снова переливалась через край.

Когда Даниэль был совсем маленьким, он попробовал пустить подводную лодку в нашей ванне. Для этого он до отказа открыл кран горячей воды, а его приятель Мордастик так же поступил с краном холодной воды. Но поскольку закрыть краны они не сумели, они на цыпочках вышли из ванной и убежали на улицу играть в мяч. За короткий срок уровень воды на полу поднялся до тридцати сантиметров. В эту минуту в ванную вошла я.

— Боже мой! Мадам Кессельбах!

А она уже звонила; невозмутимая, руки в карманах фартука, седые косы тщательно уложены вокруг головы, полное смирение и даже подобие унылой улыбки:

— Мне так не хотелось вас тревожить, но вода снова просачивается…

Мадам Кессельбах была хорошей женщиной! Нам пришлось отремонтировать потолок в ее квартире.

Однажды 14 июля, когда мы все отправились танцевать на площадь, у нас в ванной взорвалась колонка: сорок литров кипящей воды хлынули на кровать мадам Кессельбах, которой, к счастью, в это время не было в спальне. Но на сей раз, когда мы действительно не были виноваты, она нас не простила. Растрепанная, с глазами, все еще полными ужаса, в синем атласном пеньюаре, беззвучным голосом лунатика она рассказывала соседям:

— Я выхожу из туалета, мадам, и что я вижу? Моя кровать ДЫМИТСЯ, мадам! Вы представляете себе кровать, которая дымится?

Ее не волновала ни погубленная кровать, ни чудом миновавшая опасность, но само это фантастическое видение, этот бредовый миг, когда в ее спокойную жизнь с пирогами ворвалось нечто беззаконное, невозможное, немыслимое — вот чего она не могла принять и простить. «Дымящаяся кровать!» Она переехала.

В новом доме, поскольку мы занимаем два этажа, вода, переливаясь через край раковины, течет прямо на пианино Альберты. И никаких осложнений.

Долорес частенько поминает как нечто само собой разумеющееся:

— Мужчина, который меня обесчестил…

— Почему ты так говоришь, Ло? Тебя же никто не бесчестил.

— Но ведь у меня есть ребенок, а я не замужем, — отвечает она безапелляционным, отчасти даже самодовольным тоном.

А когда я советую ей пить поменьше и вести себя поспокойнее, не взрываться по любому поводу, Долорес отвечает:

— О — о! Знаете… Когда ты обесчещена…

— Откуда ты выкапываешь такие слова?

— Как откуда? Из комиксов.

Чрезвычайно любопытная вещь эти комиксы. Как-то летом в Нормандии, когда зарядили дожди, я вдруг увлеклась ими. И с нарастающей жадностью проглотила целую гору высотой с Полину. Жак, а потом и Даниэль не захотели от меня отставать. Через неделю мы бросили их с чувством отвращения. Чем комиксы хуже старинных романов-фельетонов? Почему Поля Феваля читать можно, а «Эме на Капри» нет? Потому что романы-фельетоны все же лучше написаны. Крайний схематизм комиксов нередко порождает комический эффект, которого роману-фельетону удается избежать. «Я вор, вы графская дочка. Между нами нет ничего общего». — «Нас связывает любовь», — отвечает графская дочка, одетая в соблазнительный халатик. Мир комиксов — странный мир. Отцы там все еще проклинают своих сыновей, девиц обесчещивают, богатые очень богаты, а бедные очень бедны, но добродетельны; разве только, сбитые с пути истинного дурной компанией или роковой женщиной, ограбят ювелирный магазин перед тем, как уйти в монастырь. Это последнее превращение встречается в комиксах довольно часто и выдает их происхождение — итальянское или испанское. Роман-фельетон, и этим он выгодно отличается от комиксов, наполнен приключениями самыми фантастическими: они отрываются от внешней реальности, но зато приоткрывают реальность более глубокую, реальность мечты, подсознательного, и тем самым сближают роман-фельетон со сказкой. Дети, найденные на паперти, оказываются законными наследниками владельцев Черного Замка; таинственные шайки, их тайный язык, пароли, подземелья, кровавые призраки, мстители — все эти химеры наделены иной достоверностью, чем буржуазная любовь комиксов.

Комиксы, и это в них самое отвратительное, редко дают выход глубоким общечеловеческим побуждениям, но, наоборот, навязывают читателю всякий хлам из понятий и представлений, совершенно чуждых как его повседневной жизни, так и его духовным устремлениям; короче, они дают читателю возможность использовать словарь как ступеньку для социального восхождения. Роман-фельетон манит мечтой. Комикс — культурой. Этим он и ужасен.