Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик

Роман-фельетон исходит из истинных потребностей человеческого сердца. Потому он вызывает уважение. Рабочий, который читает Поля Феваля, прекрасно знает, что у сицилийского рыбака и богатого принца Русполи общим может быть только одно — сердце. И только в мечтах найденыш может вознестись на самые верхи в королевстве (это идеальное королевство так близко миру Кафки), а справедливость — восторжествовать над интригами злодеев. Но служанка, читающая комиксы, не чувствует этой границы между реальностью и мечтой, отрицающей реальность. В комиксе рабочий женится на дочери капиталиста вовсе не потому, что нашел клад, или имеет фамильное родимое пятно на плече, или живет в сказочном мире, где высшей истиной является истина сердца. Он женится на ней потому, что трудолюбив и честен, бережет каждый грош и посещает вечернюю школу и вообще живет в обыкновенном мире с его обыкновенными симпатичными бетонными коробками. В этом и заключается мистификация. Ибо Долорес, конечно, знает, что кинозвезда не отдаст руку и сердце простому работяге, что незамужняя девица, родившая ребенка, не считается «обесчещенной» и что приютское дитя, будь оно хоть семи пядей во лбу, не станет стальным или нефтяным королем. Но она думает, что в это надо верить. Что в это принято верить. Если она обвинит себя (в том, что у нее внебрачный ребенок, в том, что она не посещает вечернюю школу — единственное, по всей видимости, что не дает ей завести свой дом моделей, — в том, что позволяет себе «развлекаться», а когда кошелек пуст, это, конечно, совершенно непростительно), если она обвинит себя, то снимет вину с общества, и общество примет ее. Она усвоит «буржуазный» лексикон, «буржуазные» ценности и тем самым получит право расстаться с той малой толикой свободы, которой сейчас располагает. Она раз и навсегда «обесчещена» и освобождена от заботы о своей «чести». Принимая лексикон общества, она освобождается от обязанности критически взглянуть на это общество и, возможно, в чем-то с ним не согласиться.

И поэтому Долорес, которая жадно читает комиксы, говорит о романе-фельетоне: «Это для дошкольников». То есть — это вымысел, сказка. Роман-фельетон — притча. Комикс — иллюзия. Роман-фельетон — преображение. Комикс — маска. Социальная мистификация в комиксе — и утверждение (пусть рожденное отчаянием) прав человека в романе-фельетоне.

Долорес говорит: «В жизни так не бывает». Роман-фельетон с его феериями и эскападами признает, что в жизни так не бывает. Но в то же время он внушает, что так должно быть или могло быть в иной действительности, в ином измерении. А комикс внушает, что в жизни все так и происходит или, по крайней мере, так происходило бы при определенных условиях: если бы все обездоленные преисполнились набожности, добродетели, скромности и смирения. Я пойду дальше: роман-фельетон религиозен, комикс социален. Я уверена: роман-фельетон не случайно расцвел в XIX веке, он — продукт эпохи, когда духовные силы народа были подкошены, отражение его безнадежной мечты о равенстве и справедливости, протест, скрытый под экстравагантной маской (роман-фельетон любит всевозможные шифры и тайный язык, он сам своего рода шифр), против всевластия денег и всеобщего лицемерия. С известной долей преувеличения можно утверждать: в герое этого романа, в этом вершителе справедливости, который утверждает торжество высших и подлинных ценностей и идеальная модель которого дана в образе принца Родольфа Эжена Сю, есть явное сходство с Мессией.

Одна из наиболее популярных тем романа-фельетона, помимо тайного языка, — это двойственная роль его героев. Сиротка в лохмотьях оказывается дочерью герцогини. Бандит-богохульник дает клятву отомстить за отца или прийти на помощь несчастным. Судья оказывается каторжником, каторжник — невинным, невинный — принцем. Настойчиво утверждается другая, «неофициальная», неписаная иерархия ценностей (особенно достается банкирам, судьям и священникам). Именно здесь истоки уже приевшегося сегодня образа «великодушной проститутки», образа, который претерпел в своем развитии тонкую трансформацию. Вместе с образом разбойника он утверждал превосходство души над внешним обликом и над профессией, считающейся презренной, но в нашу эпоху, обесценившую целомудрие, в эпоху, когда эротика вызывает все меньше эмоций и все громогласнее о себе заявляет, «великодушная проститутка» становится символом естественности (она олицетворяет «истинную женщину», противостоящую фригидной добродетели). Когда буржуа требует предоставить ему «девицу первого сорта», как требует подать марочное вино, он меньше всего думает об обладании женщиной или утолении жажды, об удовлетворении простых и первозданных потребностей — принципом теперь становится инстинкт, а не сердце. Персонаж упростился, утратил глубину. Из области сакрального (Волчица у Эжена Сю скрывает под маской проститутки величие героини и самоотверженность мученицы) он перешел в сферу психоанализа (побив по всем статьям «приличную женщину», зажатую в тиски бесполой социальной модой). Просто в наше время репрессии подвергаются иные и по-иному.

XIX век считал социальные притязания чуть ли не пороком. «Знай свое место!» Откровенный гнет, он неминуемо порождает бунт или бегство. XX век видит в социальных претензиях добродетель и чуть ли не долг. «Знать свое место», «не иметь амбиций» — отныне приобретает уничижительный смысл. Если всю жизнь вы остаетесь прислугой или рассыльным в канцелярии, виноваты вы сами. Сколько можно твердить, чтобы вы записались в Средиземноморский клуб и купили себе твид со скидкой! Этот скрытый гнет, он оборачивается бунтом против вас самих и превращает его в самообвинение. «Женщина обязана быть красивой» — заголовок в одном женском журнале. Почему вы не занимались каждый день гимнастикой? (На следующий день после аборта не очень-то позанимаешься.) Почему вы не бегали по магазинам и не достали себе то самое прелестное платье, которое выпустили в восьми размерах и пяти цветах? (После восьмичасового рабочего дня, да когда еще дома ждут дети, не очень-то побегаешь, отвечаете вы неуверенно.) Почему вы не читаете эту газету, она стоит гроши, а вы должны быть в курсе? (Потому что я «дошла» и предпочитаю «Тарзана», — но это, конечно, не ответ.) «Раз так, — торжествует Общество, — раз вы не стали генеральным директором или манекенщицей высшего класса, не вздумайте жаловаться. Все было в ваших руках».

Самое потрясающее, что люди в это верят. Чтобы оплатить машину, купленную в кредит, приходится из кожи вон лезть, и ведь куда спокойнее и проще читать «Черные одежды» или молиться (опиум, если хотите, но опиум все же успокаивает, а децибелы доводят до безумия; кредит, тирания моды, газетная шумиха, мираж успеха — это все децибелы), и вот силы на исходе, сил больше нет, чтобы пожелать хоть немного истинной свободы, истинного равенства, истинного братства. Говорят, это и есть прогресс.