Элизабет Страут - Эми и Исабель

— Нет, — сказала Дотти, — Роксана умница. — Она убрала плед, чтобы Эми могла сесть на диван. — Могу поспорить, ты удивляешься, почему в доме столько народу, — добавила она виновато. — У меня возникли дома некоторые проблемы, и твоя мама был так добра, что позволила нам устроить небольшой девичник прошлой ночью.

Эми неопределенно кивнула. Когда она проснулась сегодня утром во второй раз, мать поведала ей шепотом о беде Дотти, и в своей ватной печали Эми утешилась знанием, что она была не единственным человеком в мире, чье сердце еще так недавно пронзили, разбили и вырвали из груди.

— Твоя мама была очень добра, — согласилась Бев, поднимая подушку с пола.

— Нет, — сказала Исабель, — на самом деле это вы обе были очень добры ко мне.

Да, в комнате с потерпевшими кораблекрушение женщинами все еще витала доброта, но секреты, которые придется нести в одиночку, там тоже присутствовали. Для Эми, конечно, это было поразительное заявление мистера Робертсона: «Я вас не знаю». Для Исабель это было скрытое отступление Эйвери Кларка с позиции, которую он никогда не занимал и о которой даже не догадывался. Но и Дотти не открыла Бев всех деталей своей печали (повторяющиеся мысли о влагалище Алтеи, обласканном пальцами, темный влажный тоннель, ведущий в ее сокровенное, а не сухая, исполосованная скальпелем полость, закрытая теперь, зашитая — внутри самой Дотти), но и Толстуха Бев таила нечто, которое она не могла выразить словами, — некий тяжелый покров страха, давящий ее.

И что тут поделаешь? Остается одно — жить дальше. Все люди продолжают жить, как они делали это на протяжении тысяч лет. Принимать доброту, которую тебе дарят, дать ей впитаться в тебя как можно глубже, проникнуть во все темные закоулки души и тела, зная, что со временем они могут превратиться в нечто почти сносное. Дотти, Бев, Исабель — каждая по-своему это знали. Но Эми была так юна. Она еще не знала, что она может вынести, а что нет, и она молча, как потрясенный ребенок, цеплялась за всех трех матерей в этой комнате.

— Мы разгромили вашу гостиную, — сказала Толстуха Бев Исабель. — Надо бы нажарить оладий — разгромить тебе и кухню.

— Ну и громите, — ответила Исабель, — подумаешь.

И действительно, это уже ничего не значило. Что-то началось для Исабель этим утром, когда она лежала на кровати с Эми и яркий солнечный свет пробивался сквозь жалюзи, — она чувствовала и поражение, и свободу. Что именно это было? Но она откровенно рассказала Эми про Дотти, хотя, может, и не надо было. Она, возможно, должна была рассказать иначе, оградив дочку от «интимных проблем» Дотти, но вместо этого она рассказала Эми об Уолли Брауне и Алтее Тайсон. («Надо бы отправить ее почистить зубы», — думала Исабель, глядя на дочку, сидящую в углу дивана, но ничего не сказала.)

После пробуждения в воздухе носился легкий аромат свободы, начиная с предчувствия, что сегодня можно не застилать постель и можно не идти в церковь. И завтра не надо идти на работу. Она позвонит Эйвери Кларку и скажет, что Эми нездорова, что ей нужна неделя отдыха. У нее будет много времени ухаживать за ней, ничто не будет отвлекать. А что будет, если Эйвери не поверит ей, предположив, что она не выходит, потому что ей неловко с ним видеться, после того как он забыл о визите? А что, если он решил, что она сердится?

Это не имеет значения. Все равно, что он думает.

Не имело значения и то, что дом был в полном беспорядке, что на журнальном столике из красного дерева образовалось пятно от воды. Нет, все это не имело значения.

— Мне пора на мессу, — сказала Дотти, обращаясь к Эми, которая не знала, что ответить, и лишь робко улыбнулась в ответ с другого конца дивана.

— Я думаю, что Бог предпочел бы видеть, как ты ешь оладьи, — завопила Толстуха Бев из кухни, и Исабель внезапно испытала сильное желание стать католичкой.

Будь она католичкой, она могла бы стоять на коленях и склонять голову в церкви с блестящими витражами и полосами золотого света, изливающимися на нее с высоты. Да-да, она бы стояла на коленях и обнимала Эми, и Дотти, и Бев. «Прошу Тебя, Господи», — молилась бы она. (О чем?) Она бы молилась: «О, пожалуйста, Господи. Помоги нам быть милосердными к самим себе».

— Я лично люблю потоньше и поподжаристей, — сказала Толстуха Бев, — чуть прижми их лопаточкой.

С запахом кофе и подгоревших оладий утро, худо-бедно собравшись, ковыляло, чтобы начать еще один день, но в нем было и невысказанное присутствие смерти: призрак мертвой девочки, втиснутой в багажник, пустой дом, ждущий Дотти Браун, чтобы начать ее неожиданное греховное вдовство, и такое же — у Исабель, еще более тайное, ибо как будет выглядеть жизнь без Эйвери Кларка в ее сердцевине? И у Эми, сидящей на краю дивана, и давящейся оладушкой Бев.

Исабель видела озадаченный взгляд дочери, неуверенность на сияющем личике и снова спрашивала себя, чем занималась она, разъезжая по проселочным дорогам с каким-то мальчиком, снова спрашивала себя, что могло вогнать дочь в такую тоску. И она знала, что узнает все не сразу или даже ничего не узнает.

В день по кусочку.

Да, конечно, на все нужно время. Она поняла это, стоя на крыльце, махая на прощание Бев и Дотти. Нужно время, чтобы собраться, наладить жизнь без Эйвери Кларка в ее сердцевине. Она уже чувствовала искушение возвратиться к накопленным годами интересам: а что она наденет завтра, когда будет собираться на работу? Но нет. Она не вернется на работу, по крайней мере какое-то время. Нет. Он забыл, что надо прийти в ее дом на ужин. Она мало значила для него или вообще ничего не значила, в конце концов.

Кроме того, на нее еще нисходили эти периодические приливы свободы, ясности, спокойствия. И Эми — желание удержать Эми рядом, заботиться о ней. Да вот же, девочке надо выкупаться.

— Как насчет ванны? — спросила Исабель, и Эми пожала плечами, потом покачала головой. Ей было не до купания.

— Хорошо. Тогда попозже. Ванна расслабляет.

Она открыла дверь черного хода, чтобы проветрить кухню, и села рядом с Эми на диван.

— Мы не пойдем в церковь, — сказала она.

Во дворе вовсю распевали птицы.

А за окном стоял кроткий, почти осенний день. Солнце светило сквозь окна конгрегационной церкви, свет падал на темно-красный ковер, на спинки белых скамеек. Ветерок был легок, он покачивал верхушки вязов, и внутри церкви мерцали блики на стене и на алтаре, там, где играли тени листьев. Прихожане стоя пели — протяжно, низкими голосами, сливавшимися в один общий глас: «Восславим Господа, от которого всякое благословение, — на фоне звуков органа, чьи звучные ноты отделялись и, очищенные, слетали с хоров. — Славьте Его все твари земные». Приставы в серых костюмах и в грубых ботинках расставляли тарелки для сборов на столе при входе в церковь и, касаясь галстуков с чувством выполненного долга (Эйвери Кларк был одним из них), возвращались молча на свои места. «Восславим Отца, и Сына, и Святого Духа». Общий выдох. Вся община села, чье-то колено ударилось о спинку скамьи, сборник гимнов упал, открылся, захлопнулся, кто-то тихо высморкался. (Эмма Кларк, злясь на мужа, делала вид, что слушает чтение Священного Писания, и думала, что вот сидит Исабель Гудроу где-то за ними и переносит оскорбление с праведным достоинством.)