Альфред Дёблин - Горы моря и гиганты

Она с улыбкой отделилась от него; жужжа что-то себе под нос, взяла его руки в свои:

— Я все-таки боюсь тебя, Ходжет Сала. Но ты мне ничего плохого не сделаешь. В тебе прорезался для меня какой-то росток. Не дай ему погибнуть.

— Почему ты уже уходишь?

— Попрошу принести молока.

Она отпила из стакана, протянула стакан ему:

— Доставь мне удовольствие. Чтобы я больше не боялась.

«Может быть, — подумалось в нем, — мне не следовало убивать Тика Он. Я бы и так с ней справился». Он выпил из стакана Венаски.

— А теперь ты уйдешь, Ходжет Сала?

— Я думал остаться у тебя дня на два. Я готовился к худшему, Венаска.

— А теперь?

— Теперь я уйду.

— И никогда больше не вернешься?

Он усмехнулся:

— Ты все еще боишься меня, Венаска. Молоко было вкусным, и я выпил из твоего стакана. Я скажу друзьям…

— Что?

— Еще не знаю. Что ты нарекла меня Крутым Обрывом, Ходжет Сала. И…

Тут он снова присел на стул, достал из ножен кинжал, закрыл глаза. Она долго смотрела на него. Он открыл глаза:

— У тебя мне было хорошо. Двух дней не понадобилось. Я пришел сюда — признаюсь, Венаска — с решимостью быть к тебе беспощадным. Тика Он — о ней и говорить не стоит — должна была умереть. Я боялся тебя ; боялся: ты сделаешь напрасным все то, что с нами… случилось в Гренландии.

— А теперь? Что теперь? Разве я не признала тебя, Ходжет Сала? Едва увидев тебя, я захотела дать тебе имя.

Она готова была перед ним преклониться.

— Поцелуй кинжал.

— Это тот самый, которым…

— Нет, я сделал это руками. Ты должна поцеловать кинжал.

Она обняла Кюлина, заплакала, прижавшись к его лицу.

Он глухо пробормотал:

— Не надо, Венаска. Поцелуй кинжал.

— Неужто я должна?

Он вздрогнул, отстранился от нее, сжал кулак, глаза его расширились:

— Целуй кинжал!

И протянул ей рукоять со знаком вулкана. Она наклонила голову с цветком смоковницы в волосах, поднесла кинжал к губам.

Он выдохнул, не шевельнувшись:

— Как ты осмелилась?

— Не уходи так, Кюлин. Что плохого я тебе сделала?

Он переступил порог, пошел через двор. Венаска за ним:

— Прости меня.

Только у подножья холма, на котором стоял ее дом, она догнала Кюлина. Он на нее не взглянул:

— Зачем ты идешь за мной? — Потом, спокойнее: — Нам нечего обсуждать, Венаска.

Она схватила его за руку:

— Дай мне кинжал.

И долго, пылко целовала рукоять:

— Пусть каждый поцелуй пойдет тебе на пользу, милый кинжал. Мои поцелуи высохнут; все же не забывай их.

Кюлин рассматривал кинжал.

— Милый кинжал, милый кинжал… — усмехнулся он и обнял Венаску. Они стояли под олеандром. — Не дрожи. Теперь я сам приму твои поцелуи. Я снова понял, как прекрасны люди. Ты, я уверен, — прекраснейшая из всех. Успокойся, Венаска.

Она вынула из волос веточку смоковницы, протянула ему. Дойдя до своего дома, вдруг разрыдалась: плакала долго на скамейке перед крыльцом, где ее задержали женщины. Кюлин же, сделав несколько неуверенных шагов, вернулся к олеандру, прижимая веточку к груди: «Благословенное место». Погладив веточку, он положил ее перед собой на землю, дотронулся до земли, повернулся и зашагал прочь.

К востоку от Тулузы, на горном плато Сидобр, при большом стечении исландских ветеранов бросились в огонь первые добровольцы.

Идатто по своей воле стал первой из пяти жертв. Этот нежный юноша давно уже расстался с Кюлином; им овладели демоны тоски. Внутренне отделиться от Кюлина он не мог; клеймо на собственной руке будто бросало на него требовательные взгляды. И когда на Сидобре заполыхал огонь, сладостный-таинственный-суровый, Идатто сразу понял, какой ему избрать путь.

Слухи об исландских моряках передавались из уст в уста. Вскоре суровые, обуздывающие страсти костры заполыхали повсюду. Крутой Обрыв, как теперь называли Кюлина, оставался со своими приверженцами на Сидобре. Исландские ветераны стояли там лагерем до тех пор, пока не почувствовали, что усмирили ополчившихся против них демонов здешней земли.

Почувствовав это, они начали по-настоящему осматриваться. Обычай разжигать чистые — отражающие зло — костры уже распространился к северу. Поселенцы теперь тоже собирались вокруг огня: уверенные в себе, жесткие, решительные чужаки, которые пришли с морского побережья и предъявили им свои требования, одержали над ними верх.

Исландские ветераны кочевали по всему южному краю. Когда Кюлин увидел, что костры переместились к северу, что поселенцы постепенно превращаются в единое целое, он покинул Сидобр.

Запряг в повозку свежих лошадей и, чтобы внутренне себя закалить, решил осмотреть руины опустившихся под землю градшафтов.

ИЗ ТЕХ ПОДЗЕМНЫХ ПАЛАТ, где жили Ментузи и Кураггара, появлялись все новые существа: гиганты пользовались услугами помощников, которые открывали им двери лабораторий. В образе куницы или серенькой юркой мышки выбегали они из дверей. Носились по улицам, постоянно подвергаясь смертельной опасности, потом возвращались, скреблись или пищали под дверью. А по прошествии скольких-то дней они уже летали над площадями подземного города как цапли (но только, в отличие от настоящих цапель, с большими, тяжело свисающими головами): раскидывали крылья, вытягивали шеи, поднимались вертикально вверх по шахтам. В лабораториях кто-то должен был опять превратить их в людей. И вот они уже стоят, отряхиваются, будто только что вышли из воды, ворчат, не находят себе места, готовятся к новой эскападе… С замутненным сознанием, раздражительные и склонные к насилию, выходили они из очередного превращения. Их помощники и помощницы относились к сословию человекосамцов и человекосамок, как и они сами. Но гиганты нападали на помощников, как только с помощью особых ванн, огня, электрических разрядов снова превращались в людей; часто под влиянием еще не исчезнувших звериных инстинктов убивали их, разрушали аппараты. Вновь-ставших-людьми обуздывать было трудно. Желание превращаться в животных у большинства гигантов Лондона и Брюсселя вскоре пропало — потому что некоторые из них были убиты и изрублены на куски, когда, после очередного возвращения, нападали на помощников или крушили ценные аппараты.

Затем гиганты Лондона увлеклись нападениями на людей, на человеческие скопления, все более крупные: они хотели продемонстрировать свою мощь. В их сознании — сознании разъяренного быка — брезжили картины ужасных разрушений, которые оставляли после себя издыхающие древние твари: жилища, где люди животные растения стулья двери разбухают и смешиваются в единое кипящее варево… Экспедиция в Исландию и Гренландию не была напрасной: в руках гигантов оказалась одна из первобытных сил, и они желали ею воспользоваться. За две недели Кураггара — человекосамка, превратившаяся в летучую мышь — завершила в Лондоне ужасное дело. Она умела плеваться, как гренландский дракон: капля слюны стекала по лоскуту турмалинового полотнища, который Кураггара, сама защищенная, носила на груди. И вот уже деревянные балки под ней начинали расти, железные опоры дымились и разбухали, отвратительно толстые человеческие руки, удлиняясь, выпрастывались из окон и ломали рамы. Помещения заполнялись человеческой плотью. Подземные сводчатые галереи — с людьми, домами, машинами — увеличивались в размерах, пробуравливались одна сквозь другую. Когда-то человеческие массы бежали с поверхности Земли, спасаясь от гренландских тварей; теперь они сидели — висели, как колония кораллов — под землей. И Кураггара, периодически снова принимавшая человеческий облик, ликовала. Ментузи, Кара Уюк, Шагитто, Дехас Тессама заражались ее лихорадочным азартом. Они нападали на бегущих, обезумевших от страха людей в нижнем ярусе Лондона: жужжали как колибри, кричали как золотые фазаны сойки сороки, позволяли себя прогонять, роняли капли яда. Нижняя часть Лондона… Нижний ярус Лондона, Водяной город, был полностью разрушен мнимыми птицами: камень песок люди железо перемешались, фундаменты просели; вода хлынула в образовавшиеся трещины и пустоты. Делвил, самый могущественный из гигантов, положил конец бесчинствам порхающих тварей: кого-то он перебил, кого-то подчинил себе, когда они снова приняли свой изначальный облик. Он им угрожал: «И ради этого я старался. Ради этого мы посылали людей в Исландию. Чтобы доставить вам турмалиновые полотнища! Берегитесь. Многих из вас уже нет в живых». Они ворчали: дескать, что он имеет в виду? Он ледяной рукой отхлестал их по щекам: если они поймут, что он имеет в виду, тем лучше; а пока пусть полагаются на его разум.