Денис Гуцко - Бета-самец

— А знаете ли вы, милый мой Антон Степанович, что Сережа мечтал снять кино. О наших «Яблоневых зорях».

Становилось очевидно, что Сережа в изложении председателя неисчерпаем.

— При всей своей утонченности он был человеком дельным, Антон Степанович. Дельным и… вот я бы сказал, обучаемым. Это тоже важно. И тоже нечасто встречается.

— Да, Иван Рудольфович, обучаемость сегодня большой дефицит.

— Ах, Антон Степанович, если бы не эта… смерть… И Сережу жалко, но ведь и вам не позавидуешь. Позвольте вопрос… щекотливый… А дело-то на вас завели? Просто для информации. Мне, если начистоту…

В тот раз Топилин успел. Поднялся, молча пошел по комнате.

Антон непременно сделал бы так. Решившись сказать что-нибудь важное, продемонстрировал бы для начала, насколько свободно он чувствует себя на чужой территории. Несмотря на щекотливость вопроса.

Он мог поддакивать. Сколько угодно, не жалко. Быть искренним, когда захочет. С тем, кого выбрал сам. Но не нужно загонять его в угол, господин председатель. Никогда.

Не надо в угол. Не мое это место.

Дойдя до разлапистого фикуса, Топилин щелкнул ногтем глянцевый лист, развернулся и пошел обратно.

— Видите ли, милый Иван Рудольфович, — сказал он быстрым, но спокойным голосом, заправляя руки под ремень. — Положение мое действительно непростое.

Пресек взглядом попытку председателя вставить реплику — обожди, сейчас я говорю. С удовольствием отметил: в яблочко, вылитый Антон.

— Но такими подробностями я с вами не стану делиться.

Он навис над председателем.

— Главное, о чем мы с вами договоримся, — мы не обсуждаем всю эту юридическую лабуду. О’кей? Не касаемся. Никак. Это понятно?

Дождался, пока председатель сообразит, что тут ему следует кивнуть.

— Не потому, что я боюсь это затрагивать, — продолжил он, мягко качнувшись с пяток на носки. — Но мне, во-первых, неприятны эти гнилые ментовские темы. Во-вторых, мне без них, прости господи, хватает, с чем разбираться. И я не желаю, чтобы вы тут, для информации… Я сам себе правосудие. Понятно говорю?

Иван Рудольфович сосредоточенно искал подходящие слова, но не находил.

— Да я не в том смысле, — промямлил наконец.

— Так-то лучше.

Он снова дошел до фикуса, предоставляя Ивану Рудольфовичу возможность осмыслить услышанное. Лист все еще качался. Здесь можно было развернуться на каблуках, пачкая паркет. Развернулся.

— Я так говорю не потому, что у меня мания величия, Иван Рудольфович. Я, пока бизнес свой отстроил, многое успел. Узнать и сделать. Случались иски от некоторых хитро сделанных граждан. И сам я банкротился несколько раз, когда нужно было. И я слишком хорошо знаю, что такое… — он повел головой, — …что такое эти наши суды и прочая. Не могу я отдать им себя. Понятно? Гнушаюсь. Злодеем я никогда не был, и теперь во все это нырять… как бы вам объяснить… Вот, к примеру, пользовали вы бабенку. Нормальная такая бабенка, толковая, всё при ней… Уж простите незатейливость мысли… навеяло, знаете. Стало быть, пользовали ее… А потом вдруг — елы-палы, кес кю се — у вас с конца закапало. Ай-ай, бывает. Бегом лечиться. Вы к доктору, а там она. В белом халате. На что жалуетесь? Она, оказывается, доктор. Венеролог, видите ли. Сертификаты на стене, грамоты, благодарственные письма. Будете вы у нее лечиться? А?

Развел руками — ответ, мон шер, очевиден — и сделал несколько шагов по комнате.

Если председатель сейчас затянет какую-нибудь благоглупость — придется его осадить порезче. Умей слушать паузы, говорун.

Не затянул.

— Тут, Иван Рудольфович, все ясно как божий день. Сказать прямо, я там стольких за сходную плату имел, что идти мне туда за правосудием… — он усмехнулся. — Обойдусь как-нибудь. Сам разберусь. В общем, блядей ваших в мантиях не нужно мне под нос совать. Уяснили?

Председатель страдальчески косился на тонкую филенчатую дверь, за которой темнел силуэт Жанны Константиновны: собиралась войти в зал и вот налетела на непечатное.

Новый год Топилин ненавидел, как аллергик тополя. За предновогоднюю всероссийскую какофонию, за невыносимый всплеск банальщины из репертуара массовиков-затейников, за праздничную обязаловку, которой надлежало предаваться где только можно: в семье, с друзьями, в трудовых коллективах. Он давным-давно не отмечал Новый год с матерью. Несколько раз — пригласили, было неудобно отказаться — пришлось отметить с Литвиновыми. Но чаще всего он покупал дорогую бутылку, запирался дома и спокойно напивался под какой-нибудь свежий триллер-боевик (к слову, предпочитал про ограбление банков).

Как ни упрашивал Иван Рудольфович, как ни напирал на незаурядность складывающихся между ними отношений, от празднования Нового года в доме с мезонином Топилин наотрез отказался. Сказал, что этот семейный праздник он всегда встречает с родителями и нарушать фундаментальную традицию не станет даже ввиду исключительных обстоятельств.

— Простите, Иван Рудольфович, никак. Мои взбунтуются. Я и так их забросил с тех пор как… уединился.

Сошлись на компромиссе: Старый Новый год Топилин пообещал отпраздновать вместе.

С формулировкой «раз уж ты от Антона своего сбежал» — Марина Никитична нарушила многолетнюю договоренность и тоже позвала его на праздник оливье и шампанского. От матери отбиться было проще.

— Мам, ну ты чего вдруг? Что за сбой в системе? У нас же уговор: Зиночка отдельно от Сашеньки.

— Это у тебя, Сашенька, насколько я понимаю, сбой. А у нас с Зиночкой все как обычно.

— Нет, мам, не приду. Ты же знаешь, я не люблю этот елочный шабаш.

Марина Никитична никогда не упрашивала. А тут не удержалась.

— Саша, ты прячешься от своего Антона с середины октября…

— Ни от кого я не прячусь.

— Не перебивай, пожалуйста. Ты уехал из города, сменил номер телефона. Ты бросил фирму, на которую столько лет угрохал…

— У меня творческий отпуск… кризис. Да, творческий кризис.

— Как ты думаешь, могу я тут сидеть спокойно, зная, что у тебя серьезные проблемы? Я переживаю, сынок.

— Я заеду, — пообещал Топилин. — Обязательно. Только не на Новый год.

— Антон твой приходил.

— Зачем?

— Глазами рыскал. Пытался понять, бываешь ты у меня или нет. Подарок мне принес. Про Зину забыл, невежа.

— Ух ты! Какой подарок?

— Бокалы, — помолчав, ответила Марина Никитична. — Я вообще стараюсь не подавать вида, что знаю о вашей размолвке.

— Мам, размолвка — это у дяденек с тетеньками.

— Кстати, твой Антон такой набожный стал! — сказала Марина Никитична. — Вошел, икону ищет. Мол, а где тут у вас.

— Всё, мам. Некогда мне с тобой про моего Антона тары-бары разводить.

— Да и я не собиралась.

— Всё, мам. Некогда. Сейчас тут самый воздух, пока ветер не переменился. Пойду подышу. Обнимаю.