Денис Гуцко - Бета-самец

— Через полчаса вернемся, — сказал Бондарь. — Проведем поверку. Кого не будет на месте, считается в самоволке. Подумайте для начала. Покумекайте.

Офицеры ушли, строй загудел. Все и так остались без завтрака. А командир и дальше грозил репрессиями. Дембеля других рот, не решившиеся отобрать у своих салаг форму, роптали. Одно дело — задержаться в части ради новенького камуфляжа, другое — за просто так. Но роптали они негромко и отвлеченно. Дембеля в третьей роте действительно были отборные.

— Мешок с формой я в окно выбросил, — прозвучал вдруг над плацем голос Антона.

Тишина быстро расползалась по строю, от правого фланга, где стояли спецподразделения.

— Что ты сказал? — к Антону двинулся Сява Уральский, один из тех самых дембелей.

Следом потянулись остальные.

— Вы со мной, пацаны, ни о чем не договаривались, — сказал Антон с неприятной улыбкой. — Притащили среди ночи. Так дела не делаются.

— Ты чё, охренел, молодой? — бросил другой дембель, Миша-доктор, нервно озираясь на окна штаба. — Тебе мозги вправить?

— Я так считаю, — продолжил не моргнув глазом Антон. — Ваш приказ вышел? Вышел. Вам домой ехать не сегодня завтра. Вы в части кто? Деды? Нет. Вы теперь дембеля. Так? Вам салабоны масло уже не отдают. Вы сами постели свои застилаете и подшиву себе пришиваете. Всё по закону. Так и положено.

— Ну да, а чё, — донеслось откуда-то из дальних шеренг.

И следом:

— Правильно, правильно.

— Так какого хрена вы у салабанов форму должны отбирать? — говорил Антон. — Если бы вы все еще дедами были, никаких вопросов. Никто бы слова не сказал. Но вы не деды. А это уже не по закону, Миша, не по закону. Так, нет? — обратился Антон ко всем.

И строй, успевший сомкнуться ломаными кольцами вокруг Антона и восьмерых дембелей, неожиданно дружно отозвался: ну да, да, всё так, правильно говоришь. Дембеля третьей роты переглядывались. Заметно было, что каждый из них примеривается к тому, чтобы замесить Антона здесь и сразу. Но офицеры хоть и оставили солдат одних, покуривали неподалеку. Формы-то уже нет, а влипнуть за драку сейчас можно по полной. Такими их в части еще не видели: злыми, но бессильными.

— Короче. Я мешок еще ночью в окно выбросил. Не знаю, почему до сих пор не нашли. По закону нужно жить, пацаны. По закону.

Уверенность, с которой держался Антон, гипнотизировала. По рядам прокатилось: «Конечно. Если каждый так будет, что получится? Вышел дембель, всё, ты уже не дед. Не положено».

Послышался сбивчивый мат, Антона назвали особистским шнырём, обещали затолкать ему нос по самый затылок.

— Полегче, милые, — усмехнулся Антон, ни на секунду не стушевавшись. — Вы же не тупые, всё понимаете. Один мой звонок, и вы хрен до дому доедете. И особый отдел тут совсем не при делах.

Уже слышались приближающиеся шаги офицеров — не выдержали назначенного получаса, — звучали команды взводных.

Часть еще помаршировала, поприседала и поотжималась — пока дневальный по столовой, который нес завтрак в санчасть, не наткнулся на мешок с формой.

Под впечатлением от случившегося в тот день я решился на некоторую дерзость: посоветовал командиру штаба, чтобы опасную дембельскую восьмерку отправили домой в тот же вечер. Тот опешил. И ответил мне как-то совсем не по-командирски:

— Их же завтра отправляют, всех одной командой. Часть на смотр, а этих с утреца на вокзал.

— Лучше прямо сегодня на вокзал, тырщ мандир, — сказал я, на всякий случай поправив ремень и одернув складки гимнастерки. — Может большая неприятность выйти. Из-за того камуфляжа.

И на вокзал со свирепыми обиженными дембелями отправили старшину Бану. Какой же это был для него неприятный сюрприз…

— Тонька белье в секс-шопе прикупила. Такое. Со специальными дырками, блин! А тут с этими быками дубоголовыми всю ночь пришлось бухать на вокзале. «Бану, ты что, брезгуешь? Бану, ты что, нас не уважаешь? Тьфу!»

Антон был прекрасен в те дни. Слава его была безгранична. Дежурные по кухне добровольно жарили ему мясо из своих заначек. Не на комбижире, на настоящем растительном масле. Со специями. Антон ел мясо, ни от кого не скрываясь, и щедро угощал всех, кто к нему подсаживался.

Так решительно и глумливо расправиться с дембелями-отморозками — он был шериф из вестерна. Я любил его всем сердцем. Мне даже замечталось, что теперь в полку начнут меняться порядки. И отвратная дедовщина… ну, если не прекратится, то станет хоть немного гуманней. Упорядочится, что ли. А это уже что-то.

О Сереже не забывали, но и без него нашлось, о чем поговорить. Все чаще в беседах с Топилиным председатель упоминал о своих текущих заботах: за тканью нужно съездить, нитки подобрать, новенький раскройщик снова партию спинок запорол… партия небольшая, но уже в четвертый раз… прогнать рука не поднимается, жалко отца многодетного. Топилин слушал внимательно, непременно что-нибудь хвалил. «Учет у вас серьезно поставлен. Машины в идеальном порядке».

Цеховое и само нередко вторгалось в неторопливые беседы, разливавшиеся по просторному сумеречному залу. Мастер Борис Евгеньевич входил в дом, предварительно испросив со двора разрешения у Жанны Константиновны. Евгеньича было слышно издалека. Громко стукал калиткой, вызывал Жанну Константиновну к окну.

— Можно зайти? По срочному.

— А позже никак? Гость у него.

Позже обычно никак было нельзя. Работа в «Зорьке», судя по всему, кипела.

— В зале! — бросала хозяйка и недовольно ворчала:

— Снова пришел отвлекать, ничего сами не могут, бестолочи.

Допущенный к начальству, Евгеньич продолжал сигнализировать о своем приближении: топал по крыльцу, покашливал, усиленно вытирал о коврик подошвы сапог прежде чем натянуть на них бахилы, — наконец отрывисто стучался. Заслышав его еще у калитки, председатель четко, безупречно сохраняя мелодику, заканчивал хитросплетенную фразу — что-нибудь вроде: «И прежде всего их вековая лень и тьма египетская в головах вынуждают образованных, талантливых людей, способных исправить ситуацию, либо уезжать, либо смиряться с невостребованностью».

— Чего тебе? — спрашивал он, оборачиваясь к отворившейся двери.

«Волшебник», — восхищался Топилин, наблюдая за мгновенным преображением: только что про тьму и невостребованность — и вот уже бросает Евгеньичу небрежно: «Чего тебе?» А потом, выслушав жалобу на шпульку, которая клинит в новом «Зингере», распоряжается с нарастающей строгостью отвезти «Зингер» в сервис, дождаться, пока проверят, а перед выездом напомнить раскройщикам об очередности заказов — и чтобы обшлага не забывали прихватывать.

Однажды бригадир заявился в печали.

Рудольфович, разглядев его, заранее застонал.