Денис Гуцко - Бета-самец

На наши альбомы высокий спрос. Я подготовил отличные кальки. Никакого сравнения с тем убожеством, которое использовали в части раньше. За альбом берем от сорока до пятидесяти тысяч — дороже, чем за ящик «Ячменного колоса».

Антон наверняка уволится в первой партии, сразу после приказа. Папа устроит. Всё еще надеется, что сын согласится поступать в школу КГБ, — не зря же, в самом деле, два года оттарабанил. Антон предлагает заодно и обо мне похлопотать, чтобы и меня с первой партией отпустили. Но я решил с ним не ехать. Пока не придумал, как отказаться, что именно наврать, — но твердо решил, что с ним домой не поеду.

Поеду один. С ночевкой в Сочи.

Хочу постоять на ночном пляже, прежде чем ехать в Любореченск, в дом с Зинаидой.

Выйду к волнам, к змеящейся лунной дорожке. Пройду не спеша по хрустящей гальке. Скажу на прощанье: «Спокойной ночи, море». И оно сладко вздохнет в ответ.

Когда-то в детстве я шел по ночному сочинскому пляжу к пансионату «Магнолия», раздав руки родителям: левую папе, правую маме. Завтра с утра на вокзал, отпуск закончился. Вещи уложены. Мы отправились прогуляться напоследок. Родители о чем-то переговариваются. Спорят. Негромко и мягко. О какой-то рыбке-бананке. Кажется, она водится в Америке. Они часто повторяют: «Америка, американцы». Я не вслушиваюсь. Папа, когда дает волю эмоциям в споре с мамой, крепче сжимает мне руку. Мы сворачиваем к каменным ступеням, я говорю: «Спокойной ночи, море». Родители продолжают разговаривать друг с другом. Но мама, услышав мои слова, наклоняется и целует меня в макушку. Впереди разбитые ступени, над ними зубчатый веер пальмы. В номере мы будем умываться и расстилать постели, не включая свет. Потому что, если включить свет, под люстрой заворочается это пестрое крылатое месиво… брр. Самых больших даже слышно — как они щелкают крыльями по потолку и бодают с размаху плафоны.

Если бы Лелик сопротивлялся — ну да, если бы Лелик сопротивлялся, я бы вступился за него.

Сейчас Лелик уже «молодой». Но продолжает салабонствовать вовсю. Антон объяснил ему, что по закону он должен прислуживать своим дедушкам, пока ему на смену не придет другой салабон. Другого, ясно, в обозримом будущем не ожидается. Но Лелик не возражает: «Вам тут осталось-то…»

Он вообще доволен тем, как всё для него обернулось: когда мы с Антоном уйдем, налаженное дело по производству дембельских альбомов останется ему.

Мне иногда кажется, к Антону он относится лучше, чем ко мне.

Сопки черны, как обычно. Покатые груди с утопленными сосками.

Старшина Бану расстался с Тоней. У Тони теперь старший лейтенант из новеньких.

Что-то случилось с сопками. Они черны, как обычно, и парный силуэт их по-прежнему повторяет очертания женской груди. Но грудь больше не дышит. Не стало великанши, распластавшейся в нетерпеливой истоме.

Только ветер суетится без устали, встряхивает в темноте свои покрывала.

Я хожу сюда по привычке. Куда-то же нужно ходить.

В целом я усвоил: простота — она о двух концах. На одном конце куклы, на другом — кукловоды. То одним то другим изысканным зрителям перестает нравиться немудрящее действо — они возмущенно топают ногами, хлопают сиденьями кресел, выкрикивают проклятья, врываются за кулисы, бывает. Но в целом и они — законные участники шоу.

Есть среди зрителей те, кто проживает всерьез, — не спектакль, конечно… самих себя.

Но уж больно накладно выходит.

Это ясно. С интеллигентским пуританством — решено. Закрыта тема. Абсолютизм идеалов и все эти тонкие субстанции, в которых зарождается потребность невозможного… Чур меня, чур.

Куда ты полез, глупый, испуганный Саша? Зачем спускаться к пустоголовым марионеткам, счастье которых в том, чтобы ниточки дергались правильно? Одним персональный живой хозяин, другим — сойдет механический: громадный невидимый монстр, управляющийся сразу со всеми… В тягомотной пьесе про оскотинившихся воинов тебе показали всё — оставалось только увидеть.

Слегка притушить, немного подретушировать… и можно жить. Успешно и комфортно. Самому подергивая за чьи-нибудь нитки.

Я не мог отказаться. Отказавшись, обидел бы Антона. И, в общем, это могло кончиться плохо.

Многое изменилось с того дня, когда ко мне для обучения писарскому делу был приставлен синеглазый Лелик. Дело он кое-как освоил. Писал и печатал медленно, поскольку поминутно нырял в словарь. С запятыми по-прежнему обращался бесчеловечно. Впрочем, в этом его все равно некому было уличить: командиры и сами грамотностью не блистали. Зато Лелик наконец-таки научился нравиться начштабу. Выправка у него обнаружилась отменная, строевые выкрутасы он проделывал ловко, с офицерским щегольством. Когда подполковник Стеблина входил в писарскую, Лёлик так упруго вставал, выстреливал над столом такой жизнерадостной пружинкой, так ладно вскидывал чеканный подбородок, что нач-штаба прощал ему и медлительность с бумагами, и неумение без разметки малевать на заборах «Караульный стреляет на поражение».

— Воот, — говорил мне Стеблина отечески, указывая фуражкой на Лёлика. — И ты бы кой-чему поучился. Девки на гражданке будут пищать, когда к ним с такой осанкой и весь такой бравый. Я тебе говорю!

С Антоном у Лёлика сложились те замысловатые отношения, которые складываются порой между салагой и его дедом: у салаги нарождается сердечная преданность, у деда — братская нежность, старательно скрываемая под предписанной казарменными законами суровостью. Видел я такое в подразделениях. Бывало, так понравится дедушке шустрый салага, что тот забирает его себе в безраздельное пользование — и счастливчик обслуживает только его, своего деда. Если, конечно, дед статусный. Или духовитый и может остальных дедов послать. Словом, если может себе позволить изъять салагу из общего оборота. Случались даже ссоры среди дедов из-за сто́ящих салаг. До драк, правда, не доходило. А уж крепкая задушевная дружба между дедом и его вчерашним салагой, перешедшим в ранг молодого, — дело обычное.

Такие вот отношения связали Антона с Лёликом — с поправкой на то, что Лёлик по сроку службы уже молодой, а по жизни по-прежнему салага. С салагой деду дружить нельзя никак, а с молодым очень даже можно. В итоге Антон то учит Лёлика за какой-нибудь прокол, то откровенничает с ним, как когда-то откровенничал со мной.

— Я вот смотрю тут на многих, даже на свой призыв, — говорит задумчиво Антон, пока Лёлик надраивает его сапоги. — У них, блин, мозги еще по-старому работают. Ме-е-едленно.

Одетый по полной форме, но босой, он растянулся на командирском топчане, закинув руки за голову. Его тянет поговорить. Раньше за такими разговорами мы коротали с ним ночи. Рассказывали друг другу истории из детства.