Захар Прилепин - Восьмёрка

И пока не спрашивали с государя мы — подали голос вот эти, неизвестные мне ребятки.

Грех развернул одного из них и спросил:

— Ты чего, придурок?

— Нет, — ответил чернявый и спокойный парень, глядя мимо Греха в темноту.

— Грех, уймись, — тихо попросил я.

— Чего? — не понял он.

— Пусть идут, — сказал я.

Грех плюнул и влез в машину, а Шорох и не вылезал, оставшись равнодушным к листовкам. Я иногда сомневался, что он вообще умеет читать.

— Тебя как зовут? — спросил я чернявого.

— Санька, — сказал он.

— Иди, Санька, — сказал я. — До свидания.

Он, не забыв поднять листовки с асфальта, дёрнул за рукава своих, всё ещё стоявших у борта, и через минуту их не было.

Я подышал ночным воздухом, чтоб успокоиться, и влез в машину.

В машине все молчали, но по-разному. Лыков сонно, Шорох о чём-то своём и далёком отсюда, вроде тушёнки, а Грех — раздражённо.

— Тебе что, нравится, чего там написано? — спросил он, глядя не на меня, а куда-то в окно, на дорогу, что в его случае всегда было признаком озлобленности.

— А ты прочёл хоть? — спросил я.

— Да на хер мне читать! — крикнул он.

— Чего орёте-то? — открыл глаза Лыков, но мы на него не отвлеклись.

— А чего тебе не нравится тогда? — спросил я Греха.

— Да мне не нравится, что опять будет эта херня.

— Какая херня?

— Эта! — повернувшись, в лицо мне выкрикнул Грех.

Утром, вернувшись на базу, мы почему-то не стали жрать вместе, никто и не понял почему. Каждый, кроме Лыкова, открыл свою банку и нахватался холодных мясных кусков в один рот.

— А я что-то не голодный, — сказал Лыков, глянув, как мы едим, и ушёл.

Мне почему-то опять стало обидно, что я отдал ему последний полтинник. Сейчас бы лучше пива купил на эти деньги. На два портера хватило бы — сто лет себе не позволял портера.

Лыков вернулся через пятнадцать минут удивлённый:

— Командир приехал ни свет ни заря. Всех зовут пообщаться.

Мы расселись в актовом зале — ночная смена, вся помятая от недосыпа, и утренняя — розовая и пахнущая так, будто все они завтракают зубной пастой и запивают её фруктовым компотом.

Командир вошёл, дёргая щекой, и брови его супились так сурово, что их захотелось постричь.

— Вы люди государевы, — сказал он, не здороваясь. — Пусть государь у нас пьяный и дурной — мы ему служим. А у государя есть наместники, — после каждой фразы командир замолкал и делал предгрозовую паузу. — Местный наместник — наш с вами градоначальник! — звонил мне сегодня ночью — хотя до сих пор и днём не соблаговолял, — и поставил на вид, что мои бойцы ездят по кабакам и устраивают там бардак и позорище. Какого чёрта, я не пойму?

Никто не шевельнулся ответить, потому что это был не вопрос.

— Сердечные товарищи градоначальника жалуются ему, что вы, пользуясь своей государевой службой, бьёте невинных, жмёте их баб и ведёте себя с хорошими людьми как непотребные скоты! С хорошими людьми — как бешеные скоты!

— Враньё, — сказал я с места, и напрасно.

— А вы знаете, пустые ваши головы, что вас всех завтра могут посадить? — неожиданно заорал командир так, что все бойцы склонили лбы и стали заметно ниже, словно будыльё на ветру. — И не в красную зону вас отправят, а на обычную — и там вам придётся отбиваться всеми четырьмя ногами день и ночь от всех желающих отведать на вкус опричного мяса! Каково?

Грех скосился на меня, но смысла его взгляда я не понял.

— Знаете, — орал командир, — что вы уже заработали на три надёжных уголовных статьи — там и грабёж золотых изделий с воровских блядей, и дюжина их кабанов, снявших в травме такие побои, как будто их всех били ломом по лицу?

Тут даже я смолчал, хотя глаз не опустил и всё рассматривал багрового командира, вращавшего глазами с такой страстью, что его брови, казалось, подпрыгивают, как белки от огня.

— Знаете, что сказал мне градоначальник? — закончил командир, вдруг перейдя на шёпот. — Что если вы ещё хоть раз — он расформирует отряд в течение двух недель! Псы вы драные — вот моё вам слово.

Я осмотрел пацанов — ну, не сказал бы о них такое, нет.

Командир встал, толкнув своё кресло, и пошёл к дверям, прихватив со стола свой, заметил я, такой же большой и чёрный мобильный, какой был у буцевского водилы.

В дверях командир обернулся и велел:

— С этой минуты кабаки объезжаем за километр, а в свободное от работы время сидим дома и занимаемся кройкой и шитьём. И если из вас никто не окажется на зоне в ближайшее время — я буду удивлён больше всех!

Командир ушёл — а мы ещё минуты три сидели молча, как будто он мог вернуться, договорить и, быть может, даже успокоить нас.

Про лыковскую цирюльню и ночную придурь Греха я даже забыл. Да все мы про всё забыли, быстро оделись и, не сговариваясь, залезли в «восьмёрку». Лыков и печку нам включил.

Когда Лыков, оглядываясь, начал разворачивать машину, вышел на улицу командир и проводил наш отъезд тяжёлым взглядом. Мы сидели со строгими лицами, не моргая. Но едва свернули на трассу, как Лыков объявил негромко:

— А по фигу!

Шорох ухмыльнулся обмороженным лицом, я тоже обрадовался, услышав голос товарища, и лишь Грех сидел, сжав зубы.

— Давайте по пиву? — предложил Лыков. — Папка деньжат подарил.

Здесь, наконец, и Грех очнулся для радостей бытия — ему Лыков и поручил сходить к ларьку, выдав сразу четыре полтинника, среди которых был мой, что показалось вдвойне приятным.

— Портера! — крикнул я вслед, и никто не оспорил моё предложение.

К портеру Лыков раскрыл свой несъеденный, хоть и остывший завтрак — то были пельмешки, маленькие, симпатичные — у каждой озябшие губки бантиком.

…Портер с пельмешками, одной пластмассовой ложкой, в марте, в маленьком и прогретом салоне «восьмёрки», — плохо ли…

— Вечером на том же месте и в тот же час встречаемся, — предложил Лыков, быстро пережевывая пельмени и макая хлеб в заледеневшее, как мартовское солнце, маслице.

— Аргументы? — спросил его Грех, не переставая жевать и попивая портер длинными глотками.

— На месте определимся, — ответил Лыков, часто моргая весёлыми глазками. — Может, замирим ситуацию…

— А может, перекроим и пошьем всё по-новому, — продолжил Шорох, памятуя о наказе командира.

— А чего остается? — ухмыляясь, спросил Грех в горлышко пустой пивной бутылки. — В тюрьме мне делать нечего.

Я было зацепился за это «мне», а не «нам», но тут же отвлёк себя: не приставай, велел себе, не надо.

Дома я разоспался до такой степени, что когда пацаны за мной заехали — в моей голове стояла тёплая, бесшумная, мягкая, с привкусом густого портера тьма, в которой неожиданно, как стекло, рассыпался звонок.

Я вскочил и полуголый поспешил к дверям. Распахнул их, не спросив, кто там — а там был Шорох, чесавший щетину на лице.