Захар Прилепин - Восьмёрка

— Ты — живой?

— А что такое? — спросил Новиков. — Живой.

— Я тебе звонила, всё утро звоню… Вчера звонила!…

— Да я телефон утопил.

— Как утопил? Где?

— В воде. Что случилось-то?

— Лёшка повесился, — ответила Ларка сразу.

— Как? — спросил Новиков.

Что он ещё мог спросить.

— Погоди, — сказала Ларка. — Я же к тебе еду. Мы тут всполошились все. Мать с отцом тоже домой мчатся.

— Как? — ещё раз повторил Новиков, но Ларка уже отключилась.

Новиков потёр кулаком лицо, и первой мыслью его было, что пальцы на руке появились: те три, которые никак не чувствовались в электричке.

«Подожди, — а Лёха?» — спросил у себя Новиков, изо всех сил стараясь не видеть ничего вокруг, чтоб не подумать о грязном зеркале, об оставленном им же в комнате включённом ночнике, об утопленном бинокле, о Ларке, которая везёт к нему свои ногти, губы, хлеба.

Надо было что-то быстрей подумать о Лёхе — самое главное, самое нужное, самое-самое.

Ведь они так знали друг друга…

«Сколько мы знали друг друга?»

Новиков уселся прямо на пол и стал кусать губу.

Тут, наконец, вспомнилось, совсем без мыслей и слов — а просто полыхнуло где-то в голове, как они с Лёхой слушают новый альбом Брайна Ферри и пьют чай с малиновым вареньем… как они напились пива до такого состояния, что заснули на детской площадке, а разбудили их дети, вышедшие играть в песочнице… как они сидели в очередной бане — и разговаривали так, как с Ларкой Новиков не разговаривал никогда: взахлёб, с точно отмерянными приправами из здорового цинизма, юморка, матерка…

Он почти уже заплакал — чего с ним так и не случилось с того самого дня, — но тут без звонка ворвалась Ларка, её каблуки, её чулки, полы её плаща, а следом зашли и родительские ноги — материнские дачные кеды, отцовские кроссовки…

Все столпились вокруг Новикова, как будто он вернулся с войны, с полюса, откуда-то из страшного и сурового далека.

— Как же Лёха? — сказал, весь кривясь и почти уже рыдая Новиков. — Лёха — как же он так? Ну?

— Да живой твой Лёха, — сказала мать.

— Живой? — Новикова тряхнуло так, словно с него самого только что сняли расстрельную статью и отпустили на все стороны, дав денег на проезд.

— Живой-живой, — ответил отец, потому что заметил, как Новиков, не доверяя женщинам — ни матери, ни Ларке, — воззрился на него.

— Правда, пап? — спросил Новиков.

Мать сразу же заметила это «пап», у неё довольно дрогнули глаза; да и отец как-то странно сморгнул и ушёл куда-то поскорей.

— Господи, какое счастье! — завопил Новиков.

Ларка одной рукой гладила своего желанного по руке, а другой, под столом, — по ноге, и мизинец нет то и сползал с ноги прямо в пах, сразу растревожив Новикова до лёгкого душевного мандража.

— Цыть! — сказал он Ларке шёпотом, весело сыграв глазами.

Мать всё это, конечно, заметила, но сделала вид, что ничего не видит.

Они все сидели на кухне, только отец, опрокинув рюмку, вспомнил о чём-то своём и вышел на минутку.

— Пап, я нож твой… утопил! — крикнул Новиков, почему-то решив, что отец ищет своё холодное оружие.

Отец притих, явно услышав сына.

— Как же ты, сынок? — спросила мать негромко.

Новиков поморщился: вот так, мол.

— Да чёрт с ним! — внятно ответил отец из родительской комнаты, и мать облегчённо качнула головой, посмотрев при этом на Ларку — а Ларка ответила ей понимающим женским взглядом.

— И бинокль, пап, — быстро добавил Новиков.

В этот раз отец молчал чуть дольше, но на самом деле он просто подыскивал рубашку поприличней, чтоб перед Ларкой смотреться хорошо.

— И нож — чёрт с ним, — сказал отец, заходя. — Чёрт с ним, сынок.

Все засмеялись и выпили поскорее.

После известия о Лёхе, — о его, слава Богу, не свершившейся погибели, Новиков почувствовал какое-то тихое, но очень внятное освобождение. Как будто Лёха разом снял с Новикова и боль, и стыд за самого себя.

Однако ж Новикову точно не хотелось всё это превращать в праздник, пока он не разобрался, что там с товарищем.

— Лар, скажи мне всё-таки про Лёху, — попросил он, едва родители отвлеклись на что-то своё. Мать встала к плите, а отец всем телом повернулся к ней, что-то ей в привычной манере выговаривая.

— Ой, ну, слушай, там ничего весёлого, но и страшного ничего, — ответила Ларка, явно желая поскорее со всем этим закончить. — Лёша твой, в общем, пытался повеситься — он был сильно пьяный, или обкуренный, или и то, и другое… И там было много людей в доме. Его сняли прямо через пятнадцать секунд — грохот услышали в ванной и ворвались. Там в компании была девушка — она медик. Она сразу укол ему сделала какой-то. В сердце, что ли. Он к утру протрезвел — всем говорит, что не помнит ничего… И просит никому не рассказывать… Но все уже знают, конечно.

Новиков представил своего Лёху, высокого, даже длинного, — на краю ванны, нелепого. А его попугай на плече? Он куда делся в эту минуту? Пощекотал его — или взлетел и начал биться в решётку вытяжки?

От жалости и горести Новиков зажмурился и сидел так, пока не соскучился в своей темноте по свету.

— Надо бы съездить к нему? — сказал Новиков своей любимой, раскрывая глаза. — Прямо сейчас поехали? Или его к нам? Пусть приедет? Мам, ты чего там наготовила? Я хочу Лёху позвать.

По кухне пролетела медленная муха.

— Разве можно висельника-то в дом? — отозвалась мать.

— А чего ему тут делать? — спросил отец.

— Ты придумаешь тоже, — сказала Ларка и снова сыграла мизинцем.

Новиков внимательно смотрел на близких…

Проша запомнился так: высокий, сутулый, нависающий над тобой.

Причём сначала как бы сам нависает, всем огромным, плечистым, сутулым телом, а во вторую очередь, но уже отдельно свисает к тебе его нос — крупный, с ноздрями, дышащий, — если б я учился лепить из глины, мне б такой сгодился, чтоб ощупать, осознать все его хрящи. Вдохни таким носом — с ромашки облетят все лепестки, и она надорвётся с корней.

В замечательном несоответствии с носом — темно-русые кудри шапкой. Эта шапка струится и пышет на любом сквозняке.

Посмотришь на Прошу и кажется, что не человек пред тобою, а змей с горбатой горы, проглотивший леля с пшеничного поля, и вот они живут вдвоём, но в одном существе — и торчат друг из друга.

Я его встречал раз в три года.

Сначала мне было четырнадцать лет, в моём ухе висела золотая серьга. Я брёл, нестрижен и сален волосом.

Мне выпало дружить с людьми, которые больше любили петь, чем молчать или думать; пение надолго заменило им разум.

Они носили на плечах гитары, старались одеваться в чёрное, немаркое.

В тот весенний день на площади стоял такой гай, будто все мы час назад невесть откуда слетелись на эту грязную льдину, и всякий стремился громче всех рассказать, что забавного видел по пути.