Захар Прилепин - Восьмёрка

Грех, напротив, дрался, как чистят картошку в мужской компании, — весело, с шуточками, делая издалека длинные пассы и попадая в любую кастрюлю так, что холодные брызги летели во все стороны. Если прилетало ему — то стервенел, хватал что ни попадя с земли, потом сам не помнил, как дело было.

Шорох славился беззлобностью характера, почти всегда улыбался, щурились разноцветные глаза. Лицо у него было как будто обмороженное — оттого на его щеках всегда странно смотрелась щетина: бомжа напоминал. Но ему шло, мне он казался симпатягой, только девушки не всегда разделяли моё мнение. Что с них взять, дур.

Дрался он всегда будто бы понарошку, никого всерьёз не желая обидеть, но вместе с тем умело и быстро.

Он вкратце рассказал, что доколебались к нему вообще без повода — опустевший клуб скоро уже закрывался, а Шорох сидел где сидел неподалёку от этой троицы и ленился идти домой — дома у него, без сна и покоя, шло постоянное родительское бухалово, которое он не разделял и видеть не хотел.

— Чего тебе надо тут? — спросил у него один из трёх.

— Ничего, сижу, — сказал Шорох, улыбаясь.

— Вали отсюда, — сказали ему. Может, подумали, что подслушивает.

Шорох хмыкнул и остался сидеть, качая ногой.

Через три минуты эти вызвали его в туалет — «Ты чего какой непонятливый?» — и не смогли, придурки, даже свалить, хотя все были парни качественные, при плечах и шеях. Месили втроём, Шорох нырял, уходил, нырял, уходил, потом дыханье кончилось, забился в угол, но так и не упал, даже не присел — просто стоял, закрыв голову руками и пережидал, пока те, сменяя друг друга — тесно ж в углу, — бьют его ногами по ногам, норовя попасть в пах и в живот, и руками по рукам, но целясь по лицу.

Устав, они вышли из туалета, кинув напоследок:

— Ты всё понял, да?

— Типа, да, — ответил Шорох.

Лыков и Грех жили близко. У Лыкова к тому же была «восьмёрка» — подхватив Греха, он примчал через пятнадцать минут после звонка. А я через двадцать — и не успел.

Теперь податься нам оказалось некуда. Мы ж не из голден-майер фильмы — нам положено было б зайти в утреннее кафе и выпить там кофе, — но на кофе денег никто не имел.

На улице, как собаки, переругивались и тянули друг у друга мусор местные сквозняки; в машине оказалось немногим теплей — Лыков экономил бензин на печке, счётчик у него вечно был почти на нуле.

Жил Лыков с родителями в скромной, будто картонной двушке. Родители были, что называется, приличные — мать в шубке, отец в шляпе, интеллигенция. Мы и на порог туда не являлись, однако женское лицо в окне второго этажа я неизменно замечал, когда мы заезжали к Лыкову. Ещё я как-то опознал лыковскую мать в очереди за дешёвой курицей, — она сразу отвернулась, но в глазах и губах её я успел заметить невыносимую муку. Преподаватель речи в театральном училище, она не должна была стоять в очереди никогда.

Грех обитался с бабкой и дедом тоже в какой-то малогабаритке. Бабка цель жизни видела в неустанном движении из продуктового в продуктовый: пользуясь своим бесплатным проездом она закупала капусту посочнее в одном конце города, а масло на рубль десять дешевле в другом — и всё это тащила на себе. Дед тем временем засыпал в туалете и на стук вернувшейся бабки не реагировал. Несмотря на постоянство этих ситуаций, бабка всякий раз была уверена, что дед умер, и принималась неистово голосить. Грех, если был дома, взламывал дверь, а потом прибивал в туалете то новую щеколду, то крючок. Весь косяк был в этих крючках и щеколдах.

Только семья Шороха проживала в трёшке, но там помимо пропойных родителей — бывших кадровых заводчан с похеренного завода — находились также младшие сестра и братик Шороха, на пропитание которых он вечно спускал почти всю зарплату, пока её выдавали, а сейчас лично скармливал деткам по банке консервов, хранимых под кроватью в ящике, закрытом от отца с матерью на замок.

Шорох — прозванный так за то, что двигался беззвучно и появлялся всегда неожиданно, — часто заставал отца ковыряющимся ножницами в скважине и молча выдавал ему пинка. Отец вставал и, хватаясь пьяными руками за стену, убегал в сторону кухни.

Грех, как специалист по засовам, сделал и в комнате Шороха крючок — чтоб дети могли закрыться от пьяниц. Но папашка, пока не было Шороха, брал малых на жалость — садился под дверью и слёзно мычал, что хочет рассказать сказку. Они его впускали, сказка быстро кончалась, начинались поиски гречки с мясом и заначек в одёжках Шороха.

Однажды папашка продал кому-то ремень, тельник и чёрный берет Шороха, за что Шорох ещё раз сдал на чёрный берет — только уже на отце.

Свой чёрный берет был у каждого из нас. Мы ж люди государевы, слоняющиеся без большой заботы опричники — омонцы, нищеброды в камуфляжной форме.

…Сделав кружок по райончику, расстались до вечера — всё равно всем в ночную смену на работу.

Чтоб сэкономить лыковский бензин, я сказал, что хочу прогуляться.

Путь шёл мимо дома Гланьки. Я посмотрел на её окна. В окнах кто-то включал и выключал ночник, как будто задумался о чём-то то ли совсем неразрешимым, то ли вовсе пустячном.

Мы вернулись в «Джоги» уже ночью, в красивом шелестящем камуфляже, разнаряженные, как американцы в Ираке.

Грех заскучал кататься по пустому городу, когда в клубах тепло и шумно и вокруг молодых людей, имеющих на кармане деньги, клубятся разнообразные девушки.

— Праздник сегодня, — пояснил он. — Поехали найдём какую-нибудь красавицу и поздравим её. Все сразу, а потом по очереди.

Шорох ответил со слышной в темноте улыбкой:

— Не, я сегодня уже был в клубе, — и остался в салоне перетирать с Лыковым за машины, колёса и прочие трамблеры.

При появлении двух камуфляжных бродяг по ночной клубной публике прошёл брезгливый озноб — на несколько секунд все застыли, ожидая облавы и обыска, кто-то поспешно скинул порошок под стол, кто-то юркнул в туалет… нам, впрочем, было всё равно.

Я сразу её увидел, — потому что, едва мы вошли, большая часть танцующих молча покинули танцзал, — а она осталась.

Играла песня про «Голубую луну» — мне в очередной раз показалось забавным, как наше приблатнённое, всё на понтах и реальных понятиях юношество яростно зажигает под голубню.

Гланька была в чёрных брюках, в белой короткой рубашонке, на высоких каблуках, глазастая, с улыбкой, в которой так очевиден женский рот, язык, и эти, Боже ты мой, действительно влажные зубы.

Она не то чтоб танцевала, а просто не прекращала двигаться — немножко переступала на каблуках, чётко, как маятник, покачивала головой, влево-вправо, влево-вправо, чуть заметно рука с тонким голым запястьем отбивала по воздуху ритм, потом плечиком вверх-вниз, шаг назад, шаг вперёд и опять стоит напротив меня, как мина с часовым механизмом, которой не терпится взорваться.