Алессандро Барикко - Мистер Гвин

Той ночью он много часов бродил по улицам, не ощущая усталости. Заметил, что некоторые прачечные не закрываются вообще, и с определенным удовлетворением зафиксировал в памяти этот факт.

Он уже не видел ее толстой или красивой: все, что он о ней думал, все, что обнаружил в ней до того, как вошел в эту мастерскую, рассеялось совершенно или и не существовало никогда. Также ему казалось, будто время не движется тут, внутри, но скорее развертывается единственный миг, всегда тождественный самому себе. Он уже распознавал, порою, отдельные пассажи из записи Дэвида Барбера, и то, как они размеренно следовали один за другим, всегда одинаковые, придавало любому движению неизменность поэтической формы, рядом с которой полный событий внешний мир терял свое очарование. То, что все рисовалось, обретало очертания при единственном, неподвижном свете в детской тональности, доставляло бесконечное наслаждение. Запахи мастерской, пыль, оседавшая на предметы, грязь, с которой никто не боролся, — все наводило на мысль, будто какой-то зверь спит глубоким сном, дышит ровно, медленно, невидимый для большинства. Дама в непромокаемой косынке хотела знать, и Джасперу Гвину удалось объяснить ей, что есть во всем этом некий гипнотизм, как в наркотиках. Ну, я бы не стала перегибать палку, сказала пожилая дама. И напомнила ему, что это всего лишь его работа, работа переписчика. Думали бы вы лучше о том, как сотворить что-то добротное, добавила она, не то живо отправитесь у меня на встречу с юношеством.

— Сколько остается дней? — спросил Джаспер Гвин.

— Дней двадцать, кажется.

— Время есть.

— Вы что-то уже написали?

— Наброски. Ничего такого, что имело бы смысл читать.

— Я бы на вашем месте не была такой спокойной.

— Я не говорил, что спокоен. Я только сказал, что время есть. Я собирался впасть в панику через несколько дней.

— Вы, молодые, вечно все откладываете на потом.

Он часто приходил с опозданием, когда Ребекка уже была в мастерской. Иногда опаздывал на десять минут, а иногда даже на час. Он это делал нарочно. Ему нравилось находить Ребекку уже ускользнувшей от себя в звуковой поток Дэвида Барбера и в этот свет, в то время как он все еще влачил на себе всю суровость, все ритмы внешнего мира. Входя, он старался не шуметь и на пороге останавливался, высматривал ее, словно птицу в огромном вольере: тот образ, который первым находил взгляд, ярче всего запечатлевался в памяти. Она со временем привыкла и не двигалась, когда открывалась дверь, а просто была в своем бытии. Много дней назад они уже отказались от бесполезного ритуала приветствий и прощаний при встрече и расставании.

Однажды он вошел, а Ребекка спала. Вытянувшись на кровати, чуть повернувшись на бок. Дышала ровно, медленно. Джаспер Гвин бесшумно пододвинул кресло к изножью кровати. Уселся и долго смотрел. Как никогда раньше, вблизи разглядывал детали, складки тела, оттенки белизны, всякие мелочи. Он не старался закрепить их в памяти, они бы не пригодились для портрета, но, глядя вот так на Ребекку, обретал некую тайную близость, которая помогала ему, продвигала далеко вперед. Время шло себе и шло, а он не торопил мысли, которые, он чувствовал, приближались, поодиночке, беспорядочно, как люди с далекого предела. В какой-то момент Ребекка открыла глаза и увидела его. Инстинктивно сомкнула ноги. Но потом медленно развела их, вернулась в ту позу, какую нарушила, — несколько мгновений пристально всматривалась в него, а потом снова закрыла глаза.

Джаспер Гвин в тот день так и не двинулся с кресла и настолько сблизился с Ребеккой, что самым естественным образом последовал за ней до конца — сквозь дрему, полную видений, проскользнул в сон, не противясь ему, откинувшись на спинку кресла. Последним, что он слышал, был голос дамы в непромокаемой косынке. Хорошо мы работаем, говорила она.

Зато Ребекке, когда она открыла глаза, это показалось нормальным, в порядке вещей. Уснувший писатель. Какая необычная нежность. Бесшумно слезла с постели. Было уже больше восьми. Перед тем как одеться, она подошла к Джасперу Гвину и вгляделась в него, подумала: этот мужчина. Обошла вокруг, увидела свесившуюся с подлокотника руку, реющую в пустоте, приблизилась, почти потерлась о нее бедрами, на миг застыла — этот мужчина, его пальцы, мое лоно, подумала. Оделась, стараясь не шуметь. Ушла, оставив его спящим.

Первые ее шаги по улице были, как в любой из этих вечеров, нетвердыми, будто у новорожденного зверька.

Пришла домой, а там был молодой человек.

— Привет, Ребекка.

— Просила же предупреждать, перед тем как явишься.

И все-таки поцеловала его, даже не сняв пальто.

Потом, уже ночью, Ребекка сказала, что у нее новая работа. Я позирую для художника, сказала.

— Ты?

— Да, я.

Он рассмеялся.

— Обнаженной, — добавила она.

— Да ну.

— Работа неплохая. Каждый день, по четыре часа.

— Что за хрень, кто тебя в это втянул?

— Деньги. Мне дают пять тысяч фунтов. Надо же как-то платить за этот дом. Может быть, ты озаботишься?

Молодой человек был фотографом, но не сказать чтобы окружающие сильно в это верили. Так что все лежало на Ребекке: квартирная плата, коммунальные услуги, еда в холодильнике. Он то пропадал, то появлялся. Вещи оставлял. Ребекка давно привыкла описывать создавшуюся ситуацию в простых, энергичных выражениях. Я влюбилась в кусок дерьма, говорила она.

Пару месяцев назад он ей сказал, что один его друг хочет ее сфотографировать. Договорились встретиться вечером, в доме у друга. Много выпили, и в конце концов Ребекка обнаружила, что лежит голая на кровати, а друг щелкает фотоаппаратом. Ей было все равно. В какой-то момент ее возлюбленный, этот самый кусок дерьма, разделся и лег рядом. Они стали заниматься любовью. Друг все щелкал. Потом несколько дней Ребекка не желала видеть этот кусок дерьма, в который влюбилась. Но разлюбить так и не смогла.

Она к тому же знала, что самим своим телом обречена на абсурдные связи. Ни один мужчина не вздумает пожелать такое тело. Но опыт показал Ребекке, что на самом-то деле желают многие, часто оттого, что чем-то втайне уязвлены и не хотят в этом признаваться. Мужчины нередко испытывают страх перед женским телом, сами о том не догадываясь. Иногда, чтобы возбудиться, им необходимо презирать, и, овладевая таким телом, как у Ребекки, они получают удовольствие. Почти всегда перед нею реяло в воздухе некое осязаемое предчувствие извращения, будто бы избравший эту аномальную красоту непременно должен отойти от самых простых и прямых путей, в каких проявляет себя желание. И вот к двадцати семи годам Ребекка уже накопила множество никудышных воспоминаний, среди которых с трудом могла отыскать одну-другую минуту простой и чистой нежности. Ей было все равно. Что тут поделаешь.