Максим Шраер - В ожидании Америки

Только через месяц я узнал о нем чуть больше. Источником информации оказался Леня Соловейчик, бывший отказник из Львова, преданный патерфамилиас. Леня излучал тихость и интеллигентность, и казалось, что, несмотря на тучность, он может ходить по воде. Однажды утром на пляже бесхитростный Соловейчик подошел к Умберто Умберто и полюбопытствовал, где тот так замечательно выучил русский язык. Умберто Умберто, стоявший на каменном парапете и перископом глаз рассекавший наш пляж и его обитателей, пожал Лене руку и предложил ему сигарету из пачки, лежащей в нагрудном кармане накрахмаленной до хруста белой рубашки. Умберто Умберто был готов уйти, но вдруг развернулся, сделал полшага и пригласил Соловейчика прогуляться вдоль моря. Соловейчик уже потом поведал нам, что в тот момент полностью ощутил себя во власти Умберто Умберто и пошел за ним, в чем был: в плавках, с желтым пластмассовым ведерком своего младшего сына в руке. Спустя полчаса, когда Умберто Умберто вернул его ровно на то место у парапета, откуда увел на прогулку, Соловейчик был уже совершенно убежден, что Умберто Умберто — тайный агент. Это обстоятельство стало предметом его мучительных волнений на протяжении тех недель, которые оставалось провести в Ладисполи. И до тех пор пока его с семьей не вызвали на интервью в американское консульство, Соловейчик боялся, что своим получасовым знакомством с Умберто Умберто он разрушил все надежды семьи на будущее в Америке.

— Можете не верить, но он меня загипнотизировал, — рассказывал Соловейчик за чашкой чая у нас на балконе.

— Как так? — спросила мама, не особенно верящая в практическую магию.

— Ну как вам объяснить… Он рассказал мне историю, полностью лишенную логики, о том, как попал в плен к советским войскам. Слушая ее, я поддакивал и, главное, в этот момент был абсолютно убежден, что так все и было. Этот тип, наверное, проходил подготовку в ЦРУ, КГБ или в Моссаде либо где-то еще. Он явно приставлен к нам, чтобы докладывать начальству о том, что здесь происходит.

— Так что именно он вам рассказал? — спросил отец, почуяв аромат сюжета в том, что плел наш приятель.

— Он утверждал, что был взят в плен в «долине смерти» на Дону, после штыковой атаки, в 1943-м. По его словам, его тогда ранили. Вместе с тысячами итальянцев из Восьмой армии он попал в советский лагерь для военнопленных. Там-то и выучил русский.

— И что в этом необычного? — спросил я Соловейчика. — Ведь действительно, на юге России воевали итальянские и румынские войска. Воевали они не прекрасно, но все же…

— Да понятно, что воевали. Знаете, здесь есть один человек. Он едет к своей дочери в Детройт. Я его знаю еще по Львову. Во время войны он был политработником. Так вот он туманно намекнул, что среди итальянских военнопленных велась большая пропагандистская работа. Пытались их склонить на нашу сторону — что-то в этом роде.

— Я не могу представить себе, что этот тип был просто военнопленным и все, — добавил Соловейчик. — В нем есть что-то отталкивающее. Вы знаете, у меня двенадцатилетняя дочь.

Так или иначе, но мы свыклись с Умберто Умберто, с его вращением на орбите нашей жизни в Ладисполи, свыклись так, как свыкаются с черным песком, со знойным ладисполийским полуднем, с воплями марокканских торговцев на пляже. Моя тетя даже пыталась подружиться с Умберто Умберто, правда, безрезультатно. Сорокалетние москвички его явно не интересовали.

Изредка в повторяющихся шпионских снах я вижу Умберто Умберто, говорящего сквозь зубы по рации с кавторангом Макнабом, или полковником Ивановым, или майором Бен Ами о следующей «высадке кроликов». Умберто Умберто стоит себе в самой стремнине ладисполийского променада, словно ананасный божок, курит свою сигарету и улыбается, как истинный Джеймс Бонд.

Всякой истории, включая этот мой беженский роман, нужны моменты банальной красоты.

Еще в Габлице, в пансионе для беженцев под Веной, мы познакомились с мадам Перельман, пухленькой пожилой вдовой из Москвы. Она держала путь в Калгари, где ее сын, эмигрировавший еще в 1970-е, жил с канадкой-женой и двумя их канадскими детьми, которых старушка Перельман ни разу еще не видела. Она была заядлой сплетницей, и это от нее мы впервые узнали о выходце из Ужгорода, у которого был роман с Шарлоттой, владелицей пансиона в Габлице, той самой Шарлоттой, которой мы дали прозвище Длинный Нос.

— Его фамилия Аптекман. Такой, знаете, ничтожный провинциал откуда-то из Закарпатья, — негодующе шипела мадам Перельман за столом, который первое время мы делили с ней в столовой пансиона. — Даже по-русски толком говорить не умеет. Типичный гешефтмахер с вульгарными усами.

В Габлице нам не привелось столкнуться с закарпатским жиголо. Он к тому времени уже уехал в Италию. И вот теперь мы наткнулись на мадам Перельман на центральной площади в Ладисполи. Она выглядела отдохнувшей и загоревшей; ее голову украшала соломенная шляпка с розовыми шелковыми цветами. После обмена любезностями и обязательных вопросов о здоровье и о том, кто где поселился, мадам Перельман сообщила нам с мамой сенсационную новость (отец остался дома дописывать рассказ о еврейском мальчике, приехавшем в Рим из Москвы со своей молодой матерью):

— Жиголо снова взялся за свое.

— За что свое? — спросила мама.

— Дорогуша, что еще этот тип умеет делать? — мадам Перельман схватилась за мамино запястье, будто пытаясь впустить соки сплетен в мамины вены. — Он нашел себе очередную жертву. Там была милейшая Шарлотта. А здесь — итальянка из чудной аптеки за фонтаном. Он тут быстро развернулся. И как только он их соблазняет? Не могу понять. О, если бы я знала язык! Клянусь, я бы открыла глаза бедной девочке на афериста, с которым она связалась!

Мадам Перельман произнесла слова «открыла глаза» с большой аффектацией.

Среди многочисленных аптек Ладисполи та farmacia, о которой упомянула мадам Перельман, была действительно самой фешенебельной. Мы все туда заходили, правда, по разным поводам. Отец спросил червей для рыбалки, и ему предложили купить пиявок. Мама приобрела там баснословно дорогой аспирин, а я молча указал на пачку презервативов под стеклом. Продавщица, работавшая в этой аптеке, выглядела, как супермодель на пенсии, и очень подходила этому стареющему курорту и его местным, итальянским обитателям. На работе она убирала свои крашеные золотистые волосы в пучок, а белый форменный халат жил своей бурной жизнью, отдельно от кружев и тела, им скрываемых.

Русскоговорящим очевидно, что фамилия Аптекман образована от слова «аптека». Далекий предок Аптекмана, видно, был фармацевтом или держал аптеку, в честь чего и получил такую фамилию. Имя диктует судьбу, и нашему Аптекману, видимо, на роду было написано крутить роман с итальянкой из аптеки.