Максим Шраер - В ожидании Америки

— А я вот не изучал итальянский, — сказал он под конец. — Но хорошо говорю по-арабски.

И он демонстративно произнес какую-то арабскую фразу.

За вегетарианским ужином в столовой, глядя на Средиземное море, мы с дядей Пиней говорили по-русски. Остальные члены семьи, для которых родным языком был иврит, нас не понимали.

— С моей первой женой мы говорили между собой по-русски, когда не хотели, чтобы мальчики нас понимали, — рассказывал дядя Пиня. — Но старший сын все-таки чуть-чуть научился. А младший знает лишь пару слов. Вторая жена, да и моя теперешняя подруга — все они из России.

— Папа, а как Верочка? — спросил дядю Пиню поэт-скульптор по-английски.

— А кто это? — спросил дядя Пиня, нимало не смутившись.

— Верочка. Ты что, забыл?

— Ах, Верочка! — дядя Пиня повернулся ко мне и снова перешел на русский. — Верочка — это моя подруга. Моложе меня на несколько лет. Мы с ней пробовали, но, знаешь, у нас не получается.

Недавнее прошлое перестало существовать, а вот далекое прошлое было бескрайним океаном, в волнах которого дядя Пиня еще мог кувыркаться. Я спрашивал его о юности в Каменце и о том, как же он, ребенок из буржуазной семьи, впервые заинтересовался социализмом. Дядя Пиня ответил, что до сих пор испытывает чувство вины из-за одного эпизода, случившегося незадолго до того, как он навсегда покинул родной дом. Отец попросил Пиню сходить с ним в синагогу на шабес. Пиня твердо отказался.

— Я помню этот день, будто это было вчера. Понимаешь, я жалел об этом всю жизнь. Я ведь так никогда больше не увидел своего отца. Я должен был тогда пойти вместе с ним. Принципы, принципы… я должен был послать подальше свои социалистические принципы, — сказал дядя Пиня.

Неужели память питается неискупленной виной? Или чувство вины, как минога, паразитирует на воспоминаниях?

Дядя Пиня прожил еще пять лет. Ему было почти сто, когда жизнь, наконец, предъявила ему свой счет.

Дядя Пиня, ревнитель и открыватель правды любой ценой, даже если это означало нарушить границу неприкосновенной личной жизни человека, остается самым живым из моих покойных родных…

На четвертый день своего визита в Ладисполи дядя Пиня разбудил меня в шесть утра.

— Скорей вставай, мой мальчик. Я вас всех везу в Помпеи. Прямо сейчас.

За завтраком мама сказала, что у нее упало давление и она не чувствует в себе сил, чтобы путешествовать. Я ответил, что не оставлю ее одну. Отцу, в чьих глазах поднималась волна паники, пришлось поехать с дядей Пиней. Путешественники вернулись вечером на следующий день; дядя Пиня вбежал в квартиру, бурлящий эмоциями; за ним следом вошел мой изможденный отец. Неделей позже мы с мамой все-таки съездили в Помпеи с группой беженцев, взяв автобусный тур авантюриста Ниточкина.

Из Помпеи дядя Пиня привез нам в подарок книжку, которая до сих пор хранится в моей домашней библиотеке. Я достаю ее из книжного шкафа в «красной гостиной», где она делит узкую полку с альбомами Модильяни, Малевича и Шагала. Рассматриваю репродукции фресок, на которых совокупляются люди и животные, и думаю о кипучем дяде Пине и о том, что рассказал мне отец сдавленным голосом, когда мы вышли с ним на балкон.

За окнами нашей квартиры солнце уже затонуло в Тирренском море. Дядя Пиня сидел в кухне, перечисляя маме все диковины, увиденные им в Доме Весталок и на Вилле Загадок. Листая книгу, подаренную нам, дядя Пиня показывал маме самые «интересные» фрески, а отец тем временем рассказал мне, как они ехали из Рима поездом до Неаполя и как Горький, святой покровитель пролетарских писателей, должно быть переворачивался в гробу при мысли о том, что его восторженный почитатель дядя Пиня вычеркивает строчку за строчкой из счета в ресторане под открытым небом в Сорренто, в сияющем Сорренто, где отец с дядей Пиней остановились на ночь, перед тем как утром сесть на паромчик и отплыть на Капри.

— Капри — это что-то не из мира сего, — сказал отец. — А дядя Пиня… дядя Пиня был самим собой.

Высокая, крупнотелая женщина с двойным пучком рыжеватых волос подошла к нам на пляже и представилась. Мы только что расстелили полотенца у кромки воды рядом с пляжным лагерем ее семейства, где стояли многочисленные холстинковые сумки, кипы вещей прижимали углы цветастой простыни, а вокруг на песке валялись всякие пляжные игрушки и ласты с масками. Правой рукой женщина держала за горлышко пластмассовую бутылку, будто готовилась ее придушить.

— Соловейчик наша фамилия, — сказала она маме. — Мы из Львова. Нет, не родственники, — добавила она загадочно и отбросила голову назад, как кобыла, отгоняющая овода.

После этого она отпила большой глоток какой-то газированной ерунды из жалобно скулящей бутылки. Ее беспощадно проницательные шоколадно-карие глаза закончили сверлить дырки в наших лбах и повернулись к воде, где трое детей резвились и играли так, как играют только братья и сестры. Старшая, девочка лет двенадцати, верховодила двумя мальчиками — лет восьми и четырех. Девочка и младший братик были на одно лицо, с курчавыми темными волосами и матово-белой кожей; оба были похожи на своего угловатого, медлительного отца, который сидел на цветастой простыне, погрузившись в толстый том. Старший мальчик был совсем другой — белоголовый, егозливый.

Тем летом мои родители и Соловейчики сошлись довольно близко, и я виделся с ними почти ежедневно. Алина Соловейчик обычно выступала в роли представителя семьи, возлагая на своего тишайшего мужа Леню многочисленные обязанности по переносу всех вещей и руководству детьми, а также отводя ему роль немого свидетеля того, что она называла «говорить, как есть». У Лени были шерстистые маленькие уши и нежное продолговатое лицо гигантского муравьеда.

— Я в моего украинского папочку, — любила повторять Алина. — Он всегда говорил людям, что о них думает. Не всем нравилось. Но уж уважали его, это точно. А вот моя идише мама — это вам совсем другое дело.

Пока громадная персона Алины не заполнила собой всю страницу, я должен кое-что пояснить. Каждый раз, когда Алина при знакомстве называла свою фамилию, она обязательно упоминала, что со стороны мужа они «не родственники». Родственники кого? Тех, с кем она знакомилась и к кому обращалась? Мало кто понимал, о чем она. Я и сам понятия не имел, пока отец, в те времена мой основной источник еврейской духовности, не объяснил, что имеется в виду не кто иной, как Йосеф Соловейчик, великий американский раввин и философ. Эта уменьшительно-ласкательная птичья фамилия отнюдь не редка среди евреев. У Алины на этот счет был заготовлен афоризм: «Мало ли на свете пташек с такой фамилией?» Откуда эта советская женщина из Львова знала о Раве Соловейчике и почему она считала нужным говорить об этом первому встречному-поперечному, остается загадкой. У Алины Соловейчик было много загадок.