Д. Томас - Белый отель

Ранее я сравнил «дневник» с постановкой оперы. Однако существует одно чрезвычайно существенное отличие. Оно состоит в том, что все персонажи разыгрываемой драмы постоянно меняются ролями. Так, молодой человек время от времени (или даже одновременно) является то отцом Анны, то ее братом, дядей, [22] В основном, дядя — это старший повар. В ее памяти сохранились белая фуражка морского офицера, которую он в шутку одевал, называя себя «старшим помощником» на судне, где отец был «капитаном», а также его невероятный аппетит. давним любовником А., мужем и даже случайным попутчиком, человеком, с которым она ехала в одном купе из Одессы в Петербург. Сама Анна — это в основном оперная певица; но также проститутка с одной грудью, бледная, болезненно худая девушка, которой удалили матку, мертвая любовница Болотникова-Лескова, лежащая в общей могиле. Иногда «голоса» отдельных персонажей ясно различимы, но чаще они сливаются, смешиваются, растворяются друг в друге: «себялюбие и индивидуализм противоречили духу белого отеля». «Дневник» дал возможность фрау Анне, при поддержке врача, встать на путь выздоровления. С его помощью она примирилась с загадочной личностью матери. У одного из персонажей «дневника», corsetiere, есть одна символичная особенность, которую пациентка не упомянула, — лицемерие. Мать на самом деле была не такой, какой притворялась, отнюдь не требовательной, когда дело касалось ее самой: Медуза и Церера в одном лице. Она казалась ребенку воплощением любящей матери, а в это время ее мысли, очевидно, занимало совсем другое. Но глубоко на подсознательном уровне, пациентка готовилась простить матери ее грешное естество, а следовательно, и собственные (весьма серьезные) отклонения от моральных норм. [23] Выделение роли матери, нехарактерное для Фрейда, может быть следствием смерти его собственной матери 12 сентября 1930 года. См. его письмо к Джонсу: «Ее значение в моей жизни невозможно переоценить.… Не чувствую никакой боли или горя, что при желании можно оправдать обстоятельствами, ее весьма преклонным возрастом и избавлением от скорби, которую мы испытывали в последнее время, глядя на ее беспомощное состояние. Вместо этого — чувство освобождения, происхождение которого, кажется, я могу объяснить. Пока она жила, мне не разрешалось умереть, а теперь я могу сделать это. На глубинных уровнях сознания проблема ценности жизни претерпела серьезные изменения».

Как видите, вначале я ошибался, решив, что центральными персонажами «дневника» являются «мужчина с женщиной и женщина с мужчиной». [24] Годфрид Страсбургский. Тристан. Нам кажется, что роли распределены именно так, однако, несмотря на обманчивое впечатление, мужчина, отец в маленьком семейном театре пациентки всего лишь второстепенный персонаж, и перед нами выступают две главных «героини», пациентка и ее мать. Записи фрау Анны выражают стремление вернуться в самое надежное и безопасное убежище, подлинный белый отель — утробу матери. [25] В оригинале 1931 года после этих строк следует еще один параграф: «Я счел наиболее подходящим для нынешнего юбилея именно этот случай применения психоанализа, где разум и воображение объединили усилия в поисках истины, напоминая нам о союзе сердца и рассудка величайшего гения, которого мы сегодня чествуем. Каким бы беспорядочным, вульгарным и безвкусно-сентиментальным ни казался стиль „дневника“ фрау Анны, полагаю, сам Гете нашел бы здесь больше подлинной чистоты, чем грязи. Он не удивился бы, узнав, что в царстве либидо возвышенное тесно связано с низменным, и в какой-то мере эти категории зависят друг от друга: „Сойти с небес сквозь землю в ад“ Пусть же поэт и психоаналитик, каждый по-своему, рисуют нам и дальше лик человечества во всем его благородстве и нищете страдания».

Год спустя, я совершенно случайно снова увиделся с пациенткой. Благодаря счастливому совпадению, мы встретились в Бад Гастейне, куда я приехал отдохнуть вместе с родственницей. Мы прогуливались, и вдруг я увидел знакомое лицо. Оказалось, Анна играет здесь в составе оркестра маленькой туристической компании. Я с удовлетворением отметил, что она хорошо выглядит, и скорее располнела, чем похудела. Анна была рада встрече, и выразила надежду, что мы придем на вечерний концерт. Она как раз шла на репетицию. Ставили какую-то неизвестную мне современную оперу, и я сказал, что, к сожалению, не воспринимаю новую музыку. Вот если бы она участвовала в постановке «Дон Жуана», добавил я, обязательно пришел бы. Она поняла мой намек, и улыбнулась. Я поинтересовался, знает ли она язык, на котором написана опера (она сжимала в руке партитуру); фрау Анна ответила, что теперь владеет и чешским. Моя спутница восхитилась ее способностям к языкам. Фрау Анна грустно улыбнулась и заметила, причем слова ее скорее предназначались мне, что иногда пытается понять, от кого унаследовала такой дар. Очевидно, этого следовало ожидать. Рано или поздно она должна была задаться вопросом, не объясняется ли холодность и отчуждение отца после смерти матери подозрением, что она на самом деле не его дочь.

Фрау Анна сказала, что болезненные явления время от времени возвращаются, но в относительно легкой форме, и не мешают ей работать. Все же она опасалась, что поздний «старт» в занятиях музыкой, а затем долгий перерыв, помешают достичь вершин профессионального мастерства. Я счастлив отметить, что с тех пор каждый год до меня доходят хвалебные отзывы о талантливой исполнительнице, которая успешно выступает в Вене и до сих пор живет вместе со своей престарелой тетей.

Весной 1929 года фрау Елизавета Эрдман путешествовала на поезде из Вены в Милан. В надежде сохранить к концу поездки бодрый вид, она позволила себе роскошь, — купе первого класса, и большую часть времени провела без попутчиков. Она любовалась пейзажем, перелистывала журнал или, прикрыв глаза, повторяла про себя партию, которую предстояло исполнить в «Ла Скала». Поезд был почти пуст; она в полном одиночестве расположилась в большом, уютном вагоне-ресторане и заказала обед. Официанты, окружившие единственного посетителя, действовали ей на нервы. Она быстро покончила с едой и спаслась бегством, возвратившись в купе.

Они остановились у крохотной тирольской деревни. Вместо нормальной станции одна-единственная платформа, но на ней ожидала целая толпа людей, и фрау Эрдман решила, что встречают какую-нибудь важную персону. К ее неудовольствию, вскоре выяснилось, что это туристы, обремененные чемоданами и рюкзаками. Они просто оккупировали поезд. Купе второго класса не вместили всю ораву; они просочились в ее вагон. Пять мужчин и женщин с рюкзаками наперевес ворвались в купе, ей пришлось быстро положить свой багаж на койку. Даже в проходе, прислонившись к окнам и дверям, стояли люди. После суетливой процедуры вселения, вещи разместили на верхней полке, так что рюкзаки и лыжи нависли над головой фрау Эрдман, а ей самой показалось, будто мясистые туши попутчиков плотно зажали ее в угол. Туристы напялили на себя столько одежды, что все, даже трое мужчин, казались беременными; они галдели, громко смеялись, обращаясь друг к другу с грубоватой фамильярностью приятелей, познакомившихся во время проведенного вместе отпуска. Любого, не принадлежащего к их компании, они воспринимали как чужака. Окруженная со всех сторон пузырящейся массой пошлости, Фрау Эрдман испытала легкий приступ клаустрофобии. Пузырящаяся масса, — именно такой образ возник перед глазами. Она поднялась, извинилась за то, что, проходя, задела ноги попутчиков, и дошла до двери.