Всеволод Бенигсен - ПЗХФЧЩ!

Когда в лагерь попала первая авиабомба, а грохот советской артиллерии стал таким же естественным атрибутом концлагерной жизни, как, скажем, дым из крематорской трубы, Прельвитц и комендант решили бежать. Они благополучно добрались до грузовика, но тут комендант вспомнил, что впопыхах забыл о тайнике, где хранил несметное количество переплавленных золотых коронок и мостов. Основные деньги и драгоценности он оставил Прельвитцу, а сам вернулся обратно в лагерь. Но попался на глаза своему адъютанту, который, как назло, был полным кретином и фанатиком нацизма и собирался защищать лагерь до последней капли крови. Раскусив маневр своего шефа, он понес какую-то ура-патриотическую ересь и потребовал от того немедленно вернуться к исполнению своих служебных обязанностей. Начальник лагеря попытался объяснить своему чокнутому подчиненному, что война проиграна и надо делать ноги. Это очень не понравилось адъютанту, который сказал, что трусам не место в Третьем рейхе, и с криком “Heil Hitler!” выхватил пистолет и выстрелил в начальника лагеря. Но стрелком он был никудышным, поэтому вместо планируемой головы, попал коменданту в живот. После чего, видимо испугавшись собственной смелости (все-таки убийство высшего чина), застрелился сам. Тут он оказался более метким и потому вышиб себе мозги с первого выстрела. Комендант какое-то время еще пытался ползти, но потом силы его покинули, и он остался лежать на земле с простреленным животом, чертыхаясь и шепча всякие нехорошие слова в адрес покойного кретина-адъютанта. Так он пролежал целый день, пока в лагерь не вошли Советские войска. К тому моменту весь персонал лагеря уже давно разбежался, а узники сидели, запертые в бараках. Увидев входящую пехоту, комендант начал радостно елозить на спине и махать руками, надеясь, что его возьмут в плен, а стало быть, выходят и спасут жизнь. Со стороны он был похож на большую черепаху, лежащую вверх тормашками, которая не может самостоятельно перевернуться с панциря на ноги.

— Nicht schiessen! Bin der Kommandant des Lagers! Ich kann nützlich sein! Ich kann viel erzahlen! [10] Не стрелять! Я — комендант лагеря! Я могу пригодиться! Я могу много рассказать! (нем.). — закричал он подошедшему солдатику.

Тот долго смотрел на елозившего на земле коменданта, а потом повернулся к проходящему капитану.

— Товарищ капитан, тут, извиняюсь, какой-то хуй валяется. Но в большом чине, кажись. Гавкает что-то на своем. Может, разберете?

Поняв, что капитан, к которому обращается солдат, главнее, комендант развернулся к нему и затараторил с новой силой, но тот, не обращая на немца никакого внимания, лишь сплюнул с досады:

— Рядовой Борода, вы, блядь, сюда от самой Украины припехали, чтобы с фашистами о погоде пиздеть? Или, может, желаете бесплатно немецкий выучить?

Солдатик посмотрел на коменданта, развел руками и после вежливого «тогда звиняй» прошил немца короткой автоматной очередью, завершив, таким образом, начатое адъютантом-фанатиком дело.

Прельвитц к тому времени уже давно трясся в грузовике по пути в Берлин. После бесплодного часового ожидания он понял, что коменданта ждать не стоит, и тронулся в путь. В Берлине он честно попытался навести справки о начальнике лагеря, но тщетно, и потому вскоре улетел с секретного аэродрома в Аргентину со всеми драгоценностями, которые ему отдал покойный начальник лагеря.

Все время, пока комендант метался туда-сюда, спорил с идиотом-адъютантом, а позже лежал около опустевшего КПП с простреленным животом, Сухоручко сидел и крематории, болтая на языке жестов с садистом Штайнером. Изредка они ворошили в печах золу, потом разгружали оставшиеся со вчерашнего дня трупы, потом снова сидели, курили и пытались что-то друг другу объяснить. Например, Сухоручко говорил, что, несмотря на то что немцы — сволочи и гады, он их уважает. Потому что, во-первых, они честные, во-вторых, у них есть Ordnung (это слово теперь прочно вошло в его лексикон). Причем и честность, и порядок вытекают одно из другого. Например, говорил Сухоручко, ваши лагеря честно называются «лагеря смерти». Сюда, опять же честно, привозят, чтобы убивать. А не для трудового перевоспитания, скажем, на стройках национал-социализма. Сюда не привозят непонятных людей, подозреваемых в какой-то там антигосударственной деятельности, или фиктивном шпионаже, или тем более вредительстве. Привозят тех, кто конкретно коммунист, военный враг или еврей. Причем евреям не говорят, что вас привезли сюда, потому что вы нам кажетесь подозрительным или у вас белогвардейское прошлое, а честно заявляют: ты еврей, а евреев мы убиваем, о чем мы вас, гражданин такой-то, с удовольствием и информируем. Более того, у нас всякие законы на этот счет приняты, так что не сомневайтесь. Если хотите, можете газетку открыть и почитать. Тогда как в СССР все, наоборот, упирают на дружбу народов, пишут самую гуманную конституцию в мире, а вот порядка никакого нет и попасть в лагерь безо всякого основания проще пареной репы. Конечно, убийство есть убийство, и немцы тоже неохотно афишируют его, и даже пишут на воротах лагерей “Arbeit macht frei” [11] Работа делает свободным (нем.). , но по крайней мере не врут, как в СССР, что в лагере из тебя хотят сделать полноценного члена общества. А либо сразу убивают, либо перестают кормить и гонят на работу, что, в общем, равносильно убийству. В СССР же тебя подкармливают и даже дают какие-то конкретные сроки заключения, например, пятнадцать лет без права переписки или двадцать пять лет, что, однако, не мешает после двадцати пяти лет заключения припаять тебе еще двадцать пять. При этом можно даже делать номенклатурную карьеру, а все равно никакой гарантии, что тебя не убьют, нет. А в Германии хотя бы есть правила игры. Опять же, в СССР все твердят, что «чужой земли мы не хотим ни пяди», а на деле очень даже хотят. А в Германии честно сказали: мы — сверхчеловеки, остальные — недочеловеки, и вообще мы будем всех завоевывать и убивать. Гуманизмом здесь, конечно, не пахнет, но зато честности хоть отбавляй.

Штайнер из этих разглагольствований Сухоручко ничего не понимал, но на всякий случай сочувственно кивал. Так прошло два дня.

О том, что происходит снаружи, они не знали, потому что Штайнер был после контузии глуховат, а Сухоручко, как обычно, не хотел лезть на рожон. Тем более что Штайнер принципиально не ходил в столовую, а готовил себе сам в подсобке. Когда грохот советской канонады стал слышен даже глухому Штайнеру, он спросил Сухоручко, радуется ли тот приближению своих, на что Сухоручко на пальцах объяснил, что ничего хорошего от своих не ждет. Штайнер так удивился, что ушел в глубокую задумчивость. Потом он решил порадовать хмурого Сухоручко, который ему очень нравился своим спартанским хладнокровием, и подарил ему свой китель. Сухоручко молча надел китель и закурил. После чего Штайнер дал ему свой именной пистолет и попросил пристрелить. Сухоручко долго отказывался, но потом, когда Штайнер жестами объяснил, что он уже стар, чтобы бегать от противника, а за его деятельность в крематории ему, как пить дать, рано или поздно грозит виселица, все-таки пристрелил его. После чего засунул труп Штайнера в печь, а сам сел дожидаться Советских войск.