Марина Палей - Ланч

Я помню, что, назвав всё словами, заведомо приблизительными и бесцеремонными, я ощутил привычную мне тупость и пустоту, потому что уничтожил наполнявшее меня знание. Мне осталась лишь голая информация, которая никогда не бывает ни новой, ни ценной. Алмазы, как в сказке, превратились в золу. Конечно, зола тоже по-своему ценна, ведь это же удобрение. И всё же, и всё же…

Это было похоже на то, как, проснувшись, в который уж раз понимаешь, что снова твои сети безнадежно пусты, истина привычно ушла сквозь их дыры и вернулась к себе в океан.

Как раз за три дня до показа мне снился один из таких снов. Я видел улицу и людей, часть из них шла в ту же сторону, что я, часть шла мне навстречу. Эта была, по внешнему антуражу, полностью бытовая сцена. Но содержание ее было прямо противоположным. Внутри ее был скрыт безъязыкий ужас, подобный тому, какой может выпасть семилетнему ребенку, невинно роющему ямку для клубней тюльпана и вдруг натыкающемуся на свежий, ещё вполне человекообразный труп. Мне было дано знание: «Пойми, — говорил мне голос без слов, — многие те, что прошли вот так по улице, мимо тебя, по земле, — многие те, многие те, многие те — они давно уж в земле, и на ее поверхности никогда больше не будут».

Я проснулся в тоске от этого нового знания, но оно тут же юркнуло в ячейки мозга и превратилось в шаблоннейшую информацию. «Ты что ж, друг, не знал, что всё живое время от времени дохнет?» — спросил электронным голосом мой мозг.

Получалось так, что знание разрушилось даже не словом (я не успел ничего сказать), даже не мыслью (я не успел и подумать), но самим соприкосновением с другим, не пригодным для знания, измерением яви. («Явь»? Что за тявкающее словцо: явь!! явь!! явь!! Визгливой, заливистой шавкой рвется оно из темной подворотни…) Да: попав в химическую среду яви, знание разрушилось. Ведь сердце отбывает свою каторгу исключительно для потребностей земного тела, оно захлебывается кровью, знанию негде там и приткнуться, а другого вместилища у знания нет.

Поэтому и показ тоже прошел, как мне показалось, задаром. Я напоминал себе человека средних веков, существующего в мирном убеждении, что Земля имеет очертания сундука, а затем поднятого волшебной силой в небеса и со страхом (с восторгом) открывшего, что нет, Земля-то имеет вовсе даже другую форму.

Что же происходит с этим человеком после приземления? Казалось бы, новое знание должно перевернуть всю его прежнюю жизнь; ее направления просто обязаны приспособиться к реальности нового знания. Но Великая Сила Инерции не позволяет произойти этому. Таким образом, наоборот, как раз новое знание-то и вынуждает адаптироваться к удушающе-косным отправлениям бытовой жизни, а поскольку новое знание этого сделать, по природе своей, не может, то в результате и аннигилируется на корню. Практически это выглядит так: человек, неожиданно награжденный знанием того, что Земля имеет форму шара, после приземления делает следующие выводы: 1. Ну и что? 2. Ну и что? 3. Ну и что? 4. Может, откуда-то Земля и видится шаром, а с земли — всё равно сундуком.

Ровно то же самое произошло и со мной после показа. Просветленность «второго я» ушла, оставив «первому» (последовательно) — недоумение, пустую взвинченность, недоверие, усталость и стыд. Ноги мои к утру из деревянных превратились в ватные. Когда наступило утро и уже надо было идти на службу, я рухнул в кресло. Выводы, которые я сделал для себя перед тем, выглядели приблизительно так. Ну, показали. Ну и подумаешь. Ну, и умру. Ну и подумаешь. Ну, видел вечность. Ну и подумаешь.

В этот день на службу я, разумеется, не пошел. При этом мой маятник качнулся в другую сторону, и меня, побывавшего в пространстве неземных величин, в озоне надмирного сознания, захлестнуло желчным, то есть очень даже земным сарказмом. Именно теперь вся моя жизнь, в ее обозримой ретроспекции, казалась мне однообразным грошовым блюдом, какой-то давно остывшей дрянью — вроде вареной репы в замызганном третьеразрядном буфете, — да, миской вареной репы, которой побрезговал бы даже бомж.

Свою первую жену я не любил. Она про то знала с самого начала нашего знакомства, но для нее как «истинной женщины», это, конечно, вовсе не было аргументом для его прекращения. Как ни странно, я плохо ее помню. И поэтому не могу сказать точно, какой именно тактики она придерживалась для заполучения моей бесценной персоны. То ли это был животный всесокрушающий таран — мощный, тупой, бессловесный (когда она, большая, сочная, румяная, с крестьянской невозмутимостью застирывала простынки за моими развеселыми подружками), — то ли это была, напротив того, серия психологических атак под видом «разговора по душам» (когда она, худая, прыщавая, нервно курящая, с распухшей от слез отвратительной кожей, судорожно кривила набок мокрый свой рот), — как показала дальнейшая практика, моя рассеянность в этой взаимозаменяемости размытых ее образов не имела ровным счетом никакого значения для дальнейшего развития событий, потому что они заведомо определялись неким общим знаменателем, уравнивающим и виды тактики, и типы внешности.

Итак, жена. Ее Via Dolorosa к моему сердцу лежала, разумеется, через другой орган. Не надо думать, что он так уж легко угадываем. К нему ведет и моя собственная Via Dolorosa, не менее мучительная, чем дорога моей жены, а потому я далек от легкомысленного порыва единым махом дать его, органа, законченное определение. Скажу только, что на первых этапах этой дороги (то есть в начале моего арестантского этапирования) я совсем не понял истинного распределения ролей. Я был настоящим бараном, а она была самкой — нормальной, т. е. цепкой человечьей самкой, и ей в тот период подходил самец не только что сходной с ней видовой принадлежности, но просто любой принадлежности к эволюционной (деградационной?) лестнице, которая целиком обратна лестнице Иакова, так как спускает с небес шустрее шустрого, словно пинком под зад, да ещё и под землю за волосья затаскивает — словно эскалатор из horror films — или из сновидений в стиле nightmare. Итак, ей, моей первой жене, необходим был самец в диапазоне от суслика до верблюда. Я же, повторяю, был просто бараном, то есть вариантом вовсе не экстравагантным, а напротив того, самым расхожим, вполне даже «социально пристойным», а также несложным в уходе. С бараньей своей колокольни я видел, что самка, существо для меня малопонятное, готова глотать, не моргнув глазом, любые экскременты моего тела и мозга, и нет такой вони и унижения, которыми существо это можно было бы оттолкнуть. Поэтому я чувствовал себя хозяином положения, а это назойливое энигматическое создание держал вроде как в подчинении. Типичное заблуждение барана! Он снисходительно наблюдает за неким двуногим, меняющим ему пропитанные испражнениями и мочой подстилки, полагая его, двуногого, за пария или раба в услужении у своей высокородной персоны, и поколебать это заблуждение не может даже лежащий на виду у барана зловещий рецепт бараньего жаркого с чесноком (быстрота приготовления которого фатально опережает скорость мыслительных процессов целостной бараньей субстанции).