Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)

Наступила тишина, прерываемая лишь стуком маятника старинных часов в углу директорского кабинета.

— Час от часу не легче, — нарушил молчание Мартов. — Не знаю, как остальным, но мне показалось, что парнишка был искренен. А что, если он прав и все так и было?

— И если вдруг действительно сиганет под машину? Мы же ещё и виноваты будем, — забеспокоилась Елена Александровна.

— А мне кажется, волноваться не нужно, — попробовал снять напряжение Кактус, — давайте спокойно всё взвесим. Да, сейчас мальчишка явно на взводе, но, скорее всего — это я вам как врач говорю — пройдет немного времени, и он успокоится.

— Знаете, — чуть ли не впервые не согласился с доктором Мартов, — нам как-то от вашего «скорее всего» легче не стало…

— Мне, если честно, тоже тревожно, — Елена Александровна была в явном смятении, — но вспомните, — неуверенно продолжила она, — вспомните, мы с вами раз и навсегда договорились не сомневаться в приговорах суда. Это и в указе прописано. Есенин кается, а мы уж решаем: применять к преступнику, подчёркиваю, к преступнику, милость или нет.

— Это с одной стороны, — Мартов взял Елену Александровну за руку, — но с другой — мы все прекрасно знаем нашу милицию, да и суды наши тоже неплохо знаем.

— Самые гуманные в мире… — не смог в очередной раз не съязвить Артист.

— Вот-вот, — продолжил Мартов, — а в нашем деле как раз потерпевшими не самые простые люди оказались. Убит сын прокурора. И наверняка на следствие и суд оказывалось давление. А значит, Владимир Есенин, действительно, может, не столь уж виновен. Кто еще хочет высказаться? — Мартов посмотрел на членов комиссии.

Руку поднял Кактус:

— То есть получается, что, если твердо по закону идти, мы внимания на Сережины слова обращать не должны. А если по совести? А если мальчишка прав? Да, брат его нарушил закон. Но если детей в наркоту втравливают, а милиции дела до этого нет, то получается — он брата родного и других детей спасал. Значит, поступал по совести… И если мы сейчас будем разбираться в действиях следствия и суда, то тоже вроде по совести поступим, но где-то не в духе закона… Извините, запутался… Но уж не знаю и почему, мне кажется, что парнишка сказал правду. Вот вроде и всё. Еще раз простите за бестолковость.

— Чай пейте, — Елена Александровна поставила перед Кактусом чашку, — пока горячий. Я все-таки, Семен Алексеевич, так полагаю, что это чистой воды шантаж. Демонстративное и грубое давление на комиссию. Идти на поводу — нельзя категорически, это дорога в никуда. Один раз Есенину этому уступим и — всё! Завтра Маяковские появятся, Демьяны Бедные… и мы вместо юридически выверенных решений будем прислушиваться к ребячьему бреду.

— Вы, Елена Александровна, — согласился Ротиков, — абсолютно правы, — Есенин наш, убив человека, закон нарушил, и, значит, он преступник. А преступник, как известно, должен сидеть в тюрьме. Чтобы нам с вами, детям нашим спокойно жилось на земле. Я всю жизнь стоял на страже закона. И стоять буду всегда!

— Похоже, нам сегодня предстоит нелегкий выбор, — вздохнул председатель. — Каждый должен будет определиться, как поступить — по закону или по совести. Для вас, Ротиков, как я понял, важнее всего закон.

— Да! Закон. Притом всегда!

— Ну а я всегда выбирал совесть. И никогда, знаете ли, не жалел об этом. Тем более что законы бывают всякие. Бывают и плохие.

— Кому горяченького подлить, — предложила Елена Александровна, — но, Александр Сергеевич, по-моему, если закон плох, то надо все сделать для того, чтобы его изменить или исправить. Или я не права, коллеги?

— Абсолютно правы, — за всех ответил Ротиков. — И пока он — закон, пока он действует, его надо выполнять.

— Пока закон действует, пусть даже и плохой, вы предлагаете его выполнять? — возмутился Кактус. — А вспомните хотя бы законы фашистской Германии, обязывающие немцев сообщать в гестапо о скрывающихся евреях. И законопослушные бюргеры сообщали, направляя в концлагеря на верную смерть не только евреев, но и укрывающих их немцев. Немцев, которые, действительно, нарушили действующий закон…

— А наш доморощенный Павлик Морозов. Он не смог изменить закон, но зато свято его выполнил, — сокрушенно покачал головой Мартов. — Сколько людей погибло, сколько судеб искалечено — только потому, что для многих закон был превыше морали, совести, сострадания. Потому-то для меня все-таки закон — вторичен.

— И не стоит бояться, что люди с нечистой совестью будут поступать так же. В том-то и дело, что жить по закону… — Кактус задумался, подбирая слова.

— Проще, удобнее и спокойнее, — выручил Артист.

— Правильно! Чем жить, постоянно сверяясь с совестью. Это я вам как врач говорю.

— Может быть, всё это к нашему делу имеет отдаленное отношение, — продолжил заседание Мартов. — А может… Ладно, хватит об этом. Кто хочет высказаться? Вы хотите, Ротиков?

— Да, уж позвольте. Всяческие рассуждения: закон — совесть, совесть — закон, — подражая Кактусу, Ротиков покачал чашки весов «Правосудия», — удел обывателя. Нет ничего выше закона! Не придумали пока. Посему предлагаю на мальчишеский бред не реагировать и работу завершать. У меня есть предложение: в связи с особой тяжестью преступления в помиловании Есенину Владимиру Михайловичу отказать. Давайте ставить вопрос на голосование.

— Поддерживаю предложение, — официальным тоном заявила Елена Александровна. — Да и что он на свободе делать-то будет? Мы с вами должны и о людях по эту сторону решетки думать. Навыпускаем бог весть кого… Есенина он, видите ли, наизусть знает… А он домой вернется и либо опять кого-то грохнет, либо снова повесится…

Мартов открыл томик Есенина и задумчиво продекламировал:

— А по-моему, — устало произнес Кактус, — вопрос на голосование ставить рано. Давайте продолжать заседание. Повторяю: предложение Ротикова не поддерживаю. Рано нам еще голосовать.

— Я предложения своего не снимаю, — Ротиков зло посмотрел на Кактуса. — В первой подростковой сидят, в основном, «по слабым» статьям. Это я знаю. «Тяжеловесов» обычно в «тройку» отправляют. Так что почти с уверенностью можно полагать, что один из тех отморозков, кто охранника убил и удерживает заложников, как раз наш с вами Есенин и есть. Представьте себе на минуту — мы помиловали, а ему пожизненное светит. Да всех нас после этого разогнать мало будет…

— Семен Алексеевич, — обратился к доктору Мартов, — вы говорили, что знакомы с врачом колонии. Может, попробуете ему позвонить. Вдруг да знает чего-нибудь. Фамилии тех бандитов, к примеру.

— Отчего бы не попробовать? Сейчас и позвоню.