Михаил Веллер - Самовар. Б. Вавилонская

— Венька же в Ольку Негинскую влюблен, – сказал я и засмеялся. – Венька, влюблен ведь, да? – Он посмотрел затравленно. Пацаны молча лыбились. – Дурак ты, Алеха… – сказал он. – Записочки пишет! – закричал я. Теперь уже все смеялись. Венька стоял красный и озирался. Дьявол его дери. Таскай его записочки. Что я, не человек, что ли. Я сам в нее влюбился.

Я прислонил велосипед у крыльца и вошел не постучав. Они обедали. – Алеха, выдь на минутку, – сказал я. Они удивленно посмотрели; посмотрели внимательнее.

Я вынул из багажника «Одиссею капитана Блада» и протянул ему. Достал из кармана отцовскую старую трубку, мы вдвоем курили ее, и тоже протянул. – Ты… чо… – сказал он, лицом уже понимая. – Все, – сказал я, и он стоял, опустив голову, с книгой и трубкой в руках. – Когда?.. – спросил он.

Грузовик с двойным контейнером стоял во дворе на солнце. Солдаты из части помогали отцу носить вещи. Потом отец сел в кабину, весело помахал нам рукой и поехал на станцию.

– Ну, слава богу, – сказала мама.

Я взял модель клипера, черный деревянный маузер с красной рукояткой, пачку мелкокалиберных патронов и пошел к Алехе.

Он с мокрыми глазами отвернулся и высморкался. – Может, поживешь пока у нас? – спросил он. – Хоть четверть кончишь, а?

Провожало нас человек пятьдесят. Городишко-то крохотный, все друг друга знали. Всем было весело. Кроме нас, наверное. Подошел поезд. Мы с Алехой смотрели друг другу в глаза, не зная, как себя вести. Обняться мы стеснялись. Мне было странно, что я спокоен, и спокойствие от этого было необычное. Только внутри мешала какая-то затрудненность, не шли слова. – Пиши, Венька, – сказал Алеха. – Как приеду, сразу напишу, – сказал я. – Ну, залезай в вагон! – весело закричал отец. Я стоял у окна и смотрел на Алеху. Он бежал рядом с вагоном. Он бегал лучше всех в классе. В конце перрона он начал отставать, хотя бежал уже как на сто метров. Я смотрел вслед поезду, пока красные огоньки последнего вагона не скрылись за поворотом на мост. Толпа разбредалась, переговариваясь. Дома я закрыл дверь в свою комнату, сел на стол, посмотрел на клипер и заплакал. Я плакал как ребенок, честное слово. Сидел так и плакал.

К вечеру Гурулев нашел штаб бригады. Матрос с автоматом скучал у калитки.

– Теслина не знаешь? – спросил Гурулев. – «Высокий такой, светлый? Знаю.» – «Позвать нельзя его?» Часовой оценивал стертые джинсы и сбитые башмаки Гурулева, слинявший армейский вещмешок.

– Сейчас вызову, постой здесь, – он зашел в будку и набрал телефон.

Солнце садилось за тополя, излюбленное и традиционное озеленение гарнизонов. Блестели провода и растяжки антенн. Гурулев застегнул на горле пуговицу фланельки. Прошел капитан второго ранга, зацепив взглядом. Часовой вытянулся и вздернул подбородок.

– Служили вместе? – он кивнул на флотскую фланельку Гурулева. – «В школе учились.» – «Давно не виделись?» – «Семь лет.» – «Ух ты! Закурить не будет у тебя?» – Оглянувшись, спрятал сигарету в кулак.

– Издалека приехал? – «Из Минска». – «Ни фига себе!..»

Из глубины листвы по мощеной дорожке зацокали шаги. Гурулев смотрел, отмечая заторможенное спокойствие. Высоченный худой матрос в белой форменке шагнул за ограду, озираясь.

– Ну, здорово, так твою мать и разэдак, – сказал Гурулев не те слова и не тем голосом, не зная вдруг, как быть.

Тот, недоуменную секунду уставясь, слушал и разгадывал голос, и черты его лица сместились беспорядочно:

– Ты?!. – выдохнул распущенным ртом. – Ага. Это ты или твой призрак? – сказал он, слетая с баса на фистулу.

Примериваясь, тиснули руки. Длинный Теслин тряхнул Гурулева за плечи. Тот подумал обнять его, но неловко было бы испачкать свежайшую теслинскую форменку.

У кубрика, дощатой одноэтажки за палисадником, сели в курилке – П-образной скамье со вкопанной посередине бочкой.

– Вырос ты, – сказал Теслин, пуча желтые глаза.

– Это по сравнению с тобой-то? В тебе сколько?

– Сто девяносто два.

– В порядке! Правда, ты всегда был длинный. Первый стоял.

– А ты ни фига не изменился, я тебя с ходу узнал. Голос особенно – точно как раньше.

Гурулеву вдруг сильно захотелось есть. Он достал из вещмешка кулек с вареной картошкой и огурцами, купленный утром на станции. «Жрать охота – ужасно! – извинился он. – С утра не ел. Хочешь?» – «У нас ужин скоро. Ты давай, ешь.»

Вкусно было необычайно. Гурулев слегка чавкал. Теслин курил и смотрел в сторонку. Гурулев скомкал кулек и кинул в бочку.

– Я к тебе домой заезжал, – сказал он.

– Правда, что ли?

– А как бы я узнал, что ты здесь?

– Хм, логично… Нас на полгода из Совгавани командировали – четыре радиста и старшина.

– Что делаете?

– Китайцев прослушиваем. Шесть через шесть. Старшина обрабатывает и отправляет. С ноля моя вахта. Чего дома-то?..

– Помалу… Мать ремонт в квартире делает. Передала, – Гурулев достал блок болгарских сигарет и десятку.

– От-лично! – Теслин сунул десятку в карман.

Попрепирались, кто платит. Теслин вынес чемоданчик.

В магазинчике с рассохшимся полом было темно и пусто. Гурулев купил две бутылки водки, хлеб и полкило колбасного сыра. Беспрепятственно вернулся через распахнутые ворота с большими звездами. Гарнизон на замке, удивился он.

В сумерках белела среди тополей шиферная крыша штаба. Часовой у калитки от скуки ковырял свою будку штыком. За кубриком черный ветхий забор отчеркивал закат. Дальше клумб, обложенных белеными кирпичами, в спортгородке двое неумело кувыркались на брусьях.