Евгений Попов - Арбайт. Широкое полотно

— Сейчас тоже ходят, но под присмотром будущих партийных функционеров и в «правильных» трусах!

— Как-то так получается, что без девок ни одна власть обойтись не может, раньше комсомолки статью отличались от несоюзной, несознательной молодежи, теперь — нашистки.

— Короче, все тоже блдство…

— Вы бы как-нибудь пополиткорректнее, что ли, выразились. Например, не блдство, а желание доступными средствами помочь процветанию страны.

— Вообще-то голая задница или грудь (пусть даже прекрасной женщины!!!) все-таки малоинформативна, если, конечно, абстрагироваться. Вспомним, что известнейший блдн Дон Жуан, он же Хуан, Гуан, мог «дорисовать» все, увидев только часть ножки красавицы, что и привело его на «разборку» с конкретным каменным пацаном. — А у уродин более информативны?

— Я «у уродин» только спьяну разглядывал. Спьяну — ничего, только размыто и двоится все…

— В любом случае достал бы Дон Гуана крутой Командор за наглую борзоту.

— Оно так, конечно, но блдством своим этот Дон спровоцировал последнего. Тоже, знаете, сердце не камень!

— Да, согласен. Крутой тихо отдыхал на кладбище, а Гуан снова заставил его работать.

— Именно. Не лез бы этот Гуан с выдрючиваниями своими, глядишь — цел бы остался.

— Вот и нечего было Пушкину нас на понт и на жалость брать. А нужно было точнее расставить нравственно-этические акценты и высказаться без оппортунизма, что этот Гуан — козел и волк позорный.

— Вот именно. А то расписал на сто страниц рифмы всякие — гуан-фуан… А все просто было: пошел фраер залетный на гулянку, да местные харю набили…

— В этом просчете Пушкина сказалось его дворянское воспитание «у Харитонья в переулке», оторвавшее его от народа и декабристов.

— Жаль, Герцен еще спал, а так он, конечно, объяснил бы солнцу нашей поэзии, что и как надо освещать.

— «О, женщины, вам имя — вероломство!» — сказал Гамлет, принц датский, в переводе, кажется, Пастернака. Или Маршака. Так что еще надо подумать. И над тем, кто перевел, и над вопросом о любви к женщине.

— Не знаю, как Маршак, а Пастернак за эту фразу сполна получил.

— Сполна получил Нобелевскую премию? Шутка.

— Протяжные лирические песни с хорошим концом есть в странах Африки. У меня где-то даже валяется диск с их переводами на английский.

— Вот-вот. Именно что в Африке, где люди счастливы, как дети. Потому что долгие века и годы ходили, как дети, без штанов, пока их не поработили белые колониалисты, купив им штаны.

— Признаться, я тоже ходил без штанов в возрасте нескольких месяцев. Потом их на меня надели. И что же, я тоже, получается, порабощен? Вот оно — безжалостное современное общество!

— И все же люди пока еще живые. И даже если они и цыпленки, то действительно хочут жить, что не может не вызывать уважения.

— Неплохая общественно-политическая тема для диссертации: «Россия XXI века: трансформация известного животного учения в дикое животное учение».

— Дикое восточное медвежье единоборство.

— Или дикая восточная медвежья болезнь.

— Или нанайская борьба — сами с собой как бы борются.

— Борьба борьбы с борьбой.

— Однажды в детстве меня спросили: «Что такое борьба хорошего с лучшим?» Я ответил: «Это когда хороший борец борется с чемпионом».

— У вас было счастливое детство. Потому что во время моего детства правильным ответом было: «Социалистический реализм».

— Показателем моего счастливого детства было другое. Мне было пять лет, и меня спросили: «Что такое „достать“?» — «Это значит „достать из кармана“!» — ответил я. Мое детство ознаменовало собой поражение идей коммунизма.

— Слово «достал» — визитная карточка и бренд любого дефицита. Сейчас глагол «достал» потерял весь свой советский смысл.

— Чемпиону тоже нечем гордиться. Как говорил один древний грек: «Он же победил слабого».

— Возражаю: чемпион рисковал тем, что его победит слабый. Так что ж ему тогда не гордиться даже такой победой? Примеров такой гордости в истории предостаточно, особенно в нашей.

— То мы, а то греки древние.

— Зачем так далеко уходить? Вот у нас был чемпион (царь-батюшка), а его победил сморчок Владимир Ильич.

— Согласен. Это печальный пример для самонадеянных «чем пионов».

— Вот вам, граждане, еще «одна протяжная лирическая песня мировой культуры о разделенной любви»:

ЕВРЕЙКА ДЖЕММА — УЧИТЕЛЬНИЦА МУЗЫКИ

Вообще-то еврейкой она была наполовину — по матери. Ее мать в прошлом пела в филармонии, теперь занималась только дочкой. Отец Джеммы был образованный мусульманин, чьи предки учились в Петербурге и считались в нашем южном городе просветителями. Он преподавал в университете научный коммунизм. У Джеммы было много достоинств: она закончила консерваторию по классу рояля, обладала изящной фигурой и гордым выражением лица, модно и опрятно одевалась, пышные волосы ее всегда были красиво уложены. Ей было уже лет тридцать, но замуж она не выходила из-за собственной привередливости. Ухажеры посещали ее, при цветах, галстуках и шляпах, как принято, но успеха, видимо, не имели. Южный город, все окна распахнуты, соседи могли часто слушать тревожащую классическую музыку, ее Джемма прекрасно исполняла на рояле.

И вот вдруг ее родители быстро умерли, сначала отец, а сразу за ним мать. Джемма осталась одна в их просторной трехкомнатной квартире практически без средств к существованию. Ее одежда уже не была опрятной, и укладывать пышные волосы в прическу ей теперь удавалось плохо. Чтобы не погибнуть от голода, Джемма принялась учить детей музыке. И еще она неожиданно вышла замуж. Ее муж, здоровенный добродушный парень, работал грузчиком на базаре, амбалом. Он приносил с работы горячий хлеб и брынзу, Джемма даже чуть-чуть прибавила в весе. Соседи с интересом ожидали прихода амбала с работы: он входил в квартиру и через одну-две минуты из открытых окон южного города слышались истошные крики: «Не истязай! Ты невозможный! Больно! Сволочь! Негодяй! Люблю тебя!» Потом все стихало. А чуть позже Джемма долго играла на рояле, и, надо повторить, чудесно играла. Шопен, Моцарт, Чайковский, Брамс мгновенно оживали под ее быстрыми пальчиками.

Увы, вскорости мужа Джеммы из-за коррупции зарезали в драке на базаре, и тут она совсем одичала: спущенные чулки, грязная мятая юбка, немытые и нечесаные волосы. И похудела, как узница Освенцима.

Когда мне исполнилось лет одиннадцать-двенадцать, мои родители, как назло, приобрели для меня пианино «Лира» и пригласили Джемму научить меня играть на нем. Джемма была сурова — изо всей силы била меня линейкой по рукам, называла идиотом, кретином, мерзавцем и другими обидными словами. Через два-три урока я не выдержал и сказал ей, что она сама идиотка и крыса с помойки. Джемма сняла очки, внимательно посмотрела на меня, ее темные глаза стали светлыми и прозрачными, и в глубине этих ее страшных глаз я увидел не злобу даже, а все зло, что собралось в ее концлагерном теле. Джемма довела урок до конца и ушла, сказав, что все мне припомнит.