Анна Ривелотэ - Арысь-поле (сборник)

— Я не могу сейчас, прости. Я думаю только о том, как бы уехать с тобой на этой машине к чертовой матери. Давай я хотя бы отвезу тебя домой.

— Не делай этого, прошу тебя.

— Но это игра. Мы должны в нее сыграть! В это время нигде нет патрульных машин. Я знаю, как ехать, чтобы не наткнуться на них.

И мы едем, едем по ночной Москве. Это опасно, глупо и противозаконно, и это невыносимо сладко и жгуче, как чили и виноград, как Тео и Ана. Мы живые, и нас никому не догнать.

Как-то раз на Пасху мы выпивали у одного приятеля. Он включил Genesis. Желая завести беседу о музыке, я спросил его: «Ты любишь Genesis?» Он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Я люблю Бога!» Тогда я посмеялся над ним; мне этот ответ показался напыщенным и неуместным. Но теперь-то, теперь я понял, что он имел в виду. Если бы сейчас кто-нибудь спросил меня, люблю ли я Genesis, я бы ответил: «Я люблю Ану».

Я лежу в ванне, а Тео стоит рядом на коленях.

— Представляешь, послезавтра я снова стану монахом. Нет, серьезно. Правда, у меня будет отдельный номер в монастырской гостинице, где я смогу по ночам слушать музыку и мечтать о тебе.

Наше время истекает, истекает нежностью и тревогой. Меньше чем через сутки Тео уезжает в Святогорск расписывать Свято-Успенскую лавру, и это будет наша первая разлука. До отъезда ему надо выполнить еще один эскиз, а он не в силах от меня оторваться. То и дело он погружает в ванну голову, насколько хватает дыхания, и тогда под водой я чувствую его горячий язык. Тео выныривает, нахлебавшись мыла; я кладу мокрую руку ему в пах.

— Стоп. Мне нужно работать.

— Как ты делаешь в таком виде все эти вещи?

— Я уже задавал себе этот вопрос. И пришел к выводу, что ответ на него лежит за пределами категорий логики, философии и богословия. Поэтому четко сформулировать его я не могу. Скажу только, что вера без любви — пустышка.

— «Все огни — огонь»?

— Да, именно так. Все огни — огонь.

Тео улыбается; ему в глаза попало мыло, и по лицу течет вода пополам со слезами. Когда он улыбается, он самый славный и лукавый розовый пантера на свете. В эту минуту я так полно ощущаю родство всех огней. Если бы сейчас кто-нибудь спросил меня, люблю ли я Кортасара, я сказала бы: я люблю Бога, подарившего мне Тео.

Никто никогда не хотел от меня детей. Не исключая двух законных и одного общегражданского мужа. Я так и видела, как им муторно делается при мысли о том, что я могу произвести на свет корабельный якорь, пушечное ядро, чугунный крест, под которым навсегда похороню их свободу, — как же они полетят дальше, легкие, неземные!

Ну не то чтобы совсем никто никогда. Один-единственный раз мы с моим первым мальчиком ехали в метро и всю дорогу любовались чужим малышом. Выйдя на улицу, мальчик купил мне тюльпаны и сказал: «Это тебе за нашу будущую чебурашку». «Хрен тебе, а не чебурашку», — мстительно подумала я. Мне было семнадцать лет, и у меня впереди была жизнь, полная упоительных приключений и самых замечательных мужчин, гораздо лучше, чем этот. В июле я сделала от него аборт. Под наркозом мне казалось, что я еду на больничной каталке по долгому белому коридору с кафельными стенами, освещенному тусклым желтым светом. Коридор раздваивался, и я ехала сразу в обе стороны, и каждая из равных половин меня мучилась от неполноты. Я орала на все отделение. Кто-то из персонала бил меня по лицу. Девочка-практикантка робко возражала: «Ей же больно!» Ей отвечали философски: «Трахаться было не больно».

Утром женщины ползли в общую столовую, держась за поручни вроде балетных станков. Их глаза горели от голода. Бледно пахло капустой, кровью, страданием и потерей. Сестричка из абортария, в клеенчатом переднике, курила в форточку сигареты «Космос». Мы ели серую скользкую овсянку, выбирая жесткую ость, кислый хлеб с маслом и избегали смотреть друг другу в глаза. Был год номер девяносто. Меня выскоблили на совесть. Больше я не беременела.

Возлагала большую надежду на задержку. Мы с приятелем тогда жили на балконе у друзей. Он смотрел на меня мутно и печально: «И что ты хочешь сказать?.. Вот сейчас ты будешь ходить такая с животиком, а потом у нас будет бэби?.. Вот на этом самом балконе?!» Ронял голову на руки. А это не беременность была. Это был алкоголизм. Но тогда я не знала, что от синьки такое случается. Месячных не было восемь лет. Мужчины любили меня, и за это — тоже. Они не хотели детей.

Любуясь тобой как произведением искусства, я понимаю: ты сама — его автор.

О да, он понимает. Но я бы сказала по-другому. Скорее, я создаю не себя саму, а свою жизнь. Снимаю бесконечное кино, лезу из кожи вон для того, чтобы оно наконец-то перестало быть просто home video, и радуюсь, когда фильм вдруг начинает обретать милые сердцу артхаусные черты. Я предполагала, что в монастыре Тео некогда будет водить со мной хороводы в честь моего дня рождения и что атмосфера там, скорее всего, не самая дружелюбная. Но так нужно было по сюжету: Она приезжает к Нему на свидание в лавру; все на натуре, минимум диалогов, чумовая музыка и потрясающие любовные сцены. Мы, киношники, от таких вещей не отказываемся.

Я вхожу в ворота суккубом, укрытая шелковой шалью и в очках а-ля принцесса Грейс; под самым постным из моих платьев на мне самое скоромное белье. Тео проводит меня в свой номер — высокую светлую комнату с кроватью, столом и иконой в углу. Я выглядываю в окно. Субъективная камера: мощеный монастырский двор, обсаженный тюльпанами и незнакомыми пахучими кустами, выходит к реке. За рекой виднеются шатры летних кафе. Через мост тянутся череды паломников; издалека это напоминает пеструю муравьиную тропу. Там, за окном, — чистота и покой, льющиеся прямо с неба. Там огромные деревья, обметанные призрачными шарами омелы, как мотками полуистлевшего ришелье. Печально кричат в клетках павлины, и среди них один белый — оживший морозный узор, пронизанный светом. Все внутри меня цепенеет. Замирает кровь, только что бившаяся у виска. Лавра разоружает меня. Откат, рапид сто: я оглядываюсь на Тео, ища поддержки. Он смотрит на меня смущенно и ласково, и от этого взгляда сладко ноет где-то между ключицами. В своих черно-алых кружевах я чувствую себя ужасно глупо, и мне ничего не остается, как только снять их к чертовой матери. Стоп. Снято.

Вечер. Комната Тео. У нас гости: иконописцы, сидя на полу, передают по кругу бутылку вискаря. Мы отмечаем мое рождение — и наступающее Вербное воскресенье. Гости улыбаются мне; им нравится моя татуировка, нравится, что в этот день я приехала к Тео, а не осталась в Москве веселиться с друзьями, нравится, что я купила хорошее виски. Я без сил лежу на кровати. Странное недомогание, похожее на затяжной легкий продром, длится уже несколько недель, но я стараюсь не обращать внимания. Когда гости уходят, Тео расстегивает на мне блузку и осторожно дотрагивается губами до отяжелевшей груди. Каждое прикосновение отзывается острой болью. ЗТМ.