Грейс Макклин - Самая прекрасная земля на свете

Они выписывали круги, ездили друг у друга на закорках, смеялись, пили из банок и бутылок. Нил сидел на плечах у другого мальчишки. Он бросил пустую банку нам во двор, она упала под дипсис. Брат Нила пил из бутылки. Допив, подошел к стене нашего сада.

Дальше он сделал что-то непонятное. Стянул штаны, присел на корточки. Раздались вопли, улюлюканье, но звуки утратили для меня всякий смысл, они напоминали автомобильные гудки, или пароходные сирены, или какого-то зверя. Другой мальчишка тоже подошел к стене, расстегнул брюки — опять раздались вопли. Я отпустила занавеску и целую минуту вообще ни о чем не думала.

Не знаю, сколько я там просидела и продолжался ли внизу шум, потому что я ничего не слышала, но когда снова выглянула на улицу, там было пусто.

Через минуту я встала. Я не знала, что собираюсь делать, и все же пошла к двери. Открыла ее, вышла на площадку. Перед первой ступенькой остановилась, потому что сердце бухало так сильно, что мне стало нехорошо, но все равно мозг будто бы отключился.

Я слышала, как папа спит в задней комнате. Он хрипло дышал. Я слышала все вдохи. Промежутки между ними были такими длинными, что я боялась — он совсем перестанет дышать, но дыхание всегда возвращалось. Звук нарастал, нарастал, останавливался в самом верху, а потом — ничего. И все повторялось снова.

Я подумала: интересно, почему люди не умирают каждую ночь, как это их сердца продолжают биться, хотя их никто не просит, может, этого даже никто не хочет, я подумала, как же это удивительно. Мне внезапно стало жаль своего сердца. Оно хватало меня и снова отпускало, хватало и отпускало, как будто крошечный человечек заламывал руки и приговаривал: «Ох, ох, ох». Я сказала сердцу: «Все хорошо». Но человечек продолжал заламывать руки, и мне стало так грустно, как еще никогда в жизни не было, не знаю почему. А через минуту я пошла вниз.

Я повернула ключ во входной двери, и по прихожей расплескался лунный свет. На улице стояла тишина. Холод, будто дым, заполз в ноздри.

Я подошла к калитке и посмотрела на тротуар. Не знаю, сколько я стояла и смотрела. Я даже не уверена, что там был тротуар; на месте слов образовались пустые места. Через некоторое время я вернулась в сад, набрала листьев. Вышла за калитку, подняла с тротуара, отнесла в сад и бросила за дипсис.

Я повторяла это снова и снова. Я не думала о том, что делаю. Думала о других вещах, и все это время мое сердце, мое сердце стучало, стучало.

Я сказала:

— Кто я?

«Прах», — ответил чей-то голос.

— И всё?

«Да», — ответил голос.

— А мое сердце?

«Прах», — ответил голос.

— А мой мозг?

«Прах», — ответил голос.

— А мои легкие?

«Прах».

— А мои ноги?

«Прах».

— А мои руки?

«Прах».

— А мои глаза?

«Прах».

— Понятно, — сказала я.

«Ты прах, — сказал голос, — и ко праху вернешься».

Чем больше голос говорил, тем тяжелее делались мои руки, тем тяжелее делались мои ноги, и в конце концов даже дышать сделалось тяжело.

Тогда я посмотрела вниз и увидела, что на тротуаре чисто, и я принесла в лейке воды и облила тротуар. А потом оттерла листьями и травой. Терла так сильно, что на суставах пальцев появились белые завитки кожи.

«Прах», — сказал голос, и я кивнула.

Я закрыла калитку, поставила лейку на место, вымыла руки под краном. Звезды сияли так ярко, будто пульсировали.

— Звезды тоже из праха, — сказала я вдруг.

«Всё из праха», — сказал голос.

Тут что-то вдруг блеснуло, что-то, что мне очень хотелось ухватить. Но оно сразу исчезло. Я пошла в дом, заперла входную дверь и поднялась к себе.

Одна из моих хороших мыслей заключается в том, что в этом мире нет больших вещей, только много маленьких, которые цепляются одна за другую, и что есть другие миры, для которых мы такие же крошечные, как самые крошечные человечки из Красы Земель, что Млечный Путь, который люди считали всем мирозданием, — лишь одна из миллиардов других галактик, а за ними лежит космос в миллиарды миллиардов раз больше, чем даже самые отдаленные части Вселенной, которые ученые могут увидеть в самые большие телескопы, а за ними лежат другие Вселенные, и так до бесконечности.

Я люблю думать о том, что все это может быть даже еще больше; мы знаем про такие вещи, как пространство и время, потому что есть свет, но мы понятия не имеем о том, что происходит там, где темно, а там могут быть другие миры, другие измерения, другие Большие Взрывы — а все это тот же Бог, только названный по-другому. Я люблю думать, что произошло просто вот что: Вселенная вдохнула, встрепенулась, и мы возникли на один миг, пока мячик не упадет обратно и Вселенная не выдохнет. Я люблю думать, что с определенной точки зрения все вещи совершенно одинаковые и вся наша история — просто слой краски на дверной ручке при виде с самого верха Эйфелевой башни, а мы — птичья какашка на слое краски на этой ручке.

Я говорю себе: маленькие вещи все равно большие, а большие вещи — маленькие, вены петляют, как реки, волоски растут, как трава, а для жука мох — настоящий лес, а очертания материков и облаков над Землей из космоса кажутся цветными бликами в стеклянных шариках. Я думаю, что оболочка туманности из кислорода и водорода похожа на кляксу, оставшуюся от капли молока, когда оно поднимается в кастрюле. Я думаю о скалах на картинках, и о прахе, и о галактиках во Вселенной, и все они выглядят снежинками во время вьюги, а черные дыры кажутся жемчужинами в глубоких футлярах, туманности — пузырями в ванной, ячейками ульев, клеточками листа, сеточкой на носу у шмеля. Что извивы туманностей и провалы в пламени сияют одинаковым светом, и если смотреть и на те и на другие, глазам становится тепло и мокро.

Я говорю себе, что антилопы гну разбегаются в разные стороны, как муравьи, что земля — синий пузырь, плывущий в темноте, а живая клетка — космический корабль. Обломки хвостатых камней, до которых от нас много световых лет, которые вылетают из туманности после взрыва, — они как колоски на синем небе, если лечь летом в кукурузном поле, где небо васильково-синее и в него вздымаются колосья.

Я говорю себе, что в облаках есть замки, в расселинах камня — горы, во прахе у моих ног — шоссейные дороги, на тыльной стороне листьев — города; что на луне есть лицо, а в моем глазу — галактика, а у меня в макушке — настоящий водоворот.

И тогда я понимаю, что я совсем огромная и совсем маленькая, что я просуществую вечность и исчезну в один миг, я молода, как мышонок, и стара, как Гималаи. Я стою на месте, и я вращаюсь. И если я прах, тогда я — прах звезд.

В ту ночь, когда я пошла на улицу и убрала за мальчишками, я поняла, что можно сделать то, про что ты думаешь, что тебе этого не сделать. Я поняла, что нет ничего невозможного, оно кажется невозможным только потому, что ты этого не делал раньше. Очень полезно знать такие вещи.