Марианна Гончарова - Дракон из Перкалаба

– А цур на тэбэ, котюга, — добродушно кто-то проворчал собаке.

– Алайба прыйшов, — Василина прытко кинулась встречать.

В хату, пригнув большую косматую голову, вошел удивительный дед. Владка тогда и не поняла, откуда его знает, просто ощущение у нее было, что знала она Алайбу всегда. Она так и рассказывала мне, вернувшись после этого знакомства, что вошел дед, ну такой знакомый, и откуда его знала — не могла вспомнить. Знала его откуда-то, и все. Причем понимала, что раньше никогда его не видела.

Странные совпадения устраивает жизнь. После Владкиного ухода я искала Алайбу и, увидев его, точно так же, как и моя подруга, не могла себе объяснить — откуда же я его знаю. И эта мысль не давала мне покоя и отвлекала от разговора с дедом Алайбой, и только спустя какое-то время почувствовала я удивительное облегчение и расслабленно выдохнула — у меня в доме, на стене в прихожей висела точная копия деда Алайбы — подаренный когда-то в пору моей тяжелой депрессии оберег, домовой, уютно сидящий в лапоточке, Хованец.

Это был в жизни Владки не первый случай, когда она сначала рисовала, или лепила, или мастерила, а только потом набредала на то, что уже год как было нарисовано и в рамке висела эта картинка где-то у друзей в Израиле или Германии. То вдруг встречала человека, кошку или собаку, чьи портреты уже давно лежали у нее в папке. Так, видимо, случилось и с Алайбой, который встретился на Владкиной жизненной дороге уже после того, как ее искусные руки, ее фантазия, ее вдохновение создали для меня тот забавный и целительный оберег.

Крепкий, живописный, красивый старик встал в проеме двери, сняв шляпу и приглаживая жилистой рукой сначала седые космы, потом богатые густые усы.

Василина сказала:

– То е Олэнка.

– Влада, — возразила Владка.

– Так, так, Олэнко.

Алайба повесил свою старую шляпу на крюк у двери, кивнул и, протянув что-то Владке, буркнул, сердито насупив брови:

– То на тоби дукачи!

И ссыпал Владке в ладошки звенящее бренчащее ожерелье из монет.

– Мне? — удивилась Владка, развернув подарок перед собой, любуясь.

– Айно, — опять кивнул и как будто нехотя отозвался Алайба, опираясь двумя руками на валашку, легкий топорик-трость, — еще вот мед.

Да, немногословный был дед Алайба.

Однажды только после этого вечера, когда Владка приехала еще раз, дед Алайба разговорился. Ну, разговорился сказано громко, выпил чуть гориво́чки, Василиной к обеду поднесенной, но довольно вдохновенно бубонел. Говорить он мог только о своих любимцах, о существах инопланетных, загадочных, — о пчелах.

А когда Владка с Василиной после необъяснимой гибели Олеся пошли на хутор к Алайбе за советом, Владка и сама увидела, что вся хата Алайбы обложена по периметру ульями. Уликами — так любовно называл их дед. Алайба дышал уликами, грелся зимой — печку почти не топил, редкие гости его удивлялись, а он только хмыкал в усы. А Владке рассказал, что пчелы тепло поддерживают в улике своем всю зиму. 36 градусов. И сами греются, и Алайбу греют. А вот еще, летом, когда пчелиной матке жарко, пчелы выстраиваются стройным рядом, все равно как солдатики, и вибрируют крылышками — Алайба смешно развел ладони как крылья и показал на себе, — и делают тем самым ей ветерок и прохладу. Потому что жизнь пчелиной царицы — это жизнь улья, жизнь мудрого и работящего пчелиного народца.

Я бы даже сказала, что Алайба не просто обожал и понимал пчел, он с ними, с пчелами, дружил. По крайней мере, они его точно узнавали. И ласкались к нему благодарно, как могли. Он даже и дымом не защищался, они его совсем не жалили, пчелы. При этом он умел их заговаривать. Однажды, давным-давно, как раз после странного того злоключения, когда плот у приезжих развалился и странная добыча — змей карпатский — в воду упал и сразу исчез, вот тогда к нему пришла издаля Гутря-босорка. Еще только-только поселился он в заброшенной хате, только устроился да улики завел, он тогда, как все и догадывались по его виду, пришел из заключения. В родном городе его уже и не ждал никто, он потому и в горы ушел, там Василина, дальняя родычка, ему помогла, кое-чему подучила, а многое он уже и сам чувствовал и знал. Он, Алайба, был из таких, кому богатства земли открывались — металлы чувствовал, воду, клады. Ему видэй (видимо) такое было назначено . И вот пришла к нему Гутря, сначала умоляла, просилась жить вместе — и хату новую сулила, и жизнь богатую, беспечную. А уж когда вытолкал он ее в шею, пришла тогда ночью, при почитаемой такими, как она, полной луне, в самое тайное время суток перед рассветом — пришла, обложила хату хворостом аккуратно, да и чиркнула большой нездешней заграничной спичкой с яркой головкой. Но по ее не случилось. Уже заиграли в ее жадных глазах отблески большого пожара, и знала ведь, что никто не успеет прийти на помощь, потому что в горах хата от хаты на десятки километров, а вода в мелком ручейке, не напасешься. Но Алайбины пчелы даже ночью не снимали стражу. И раздался гул. Страшный гул, как будто река гудит или ветер — гудели ульи. Гудели так громко, что разбудили сначала мачку, мудрую хворую кошку Сироту, та в свою очередь кинулась на лежанку к хозяину, криком своим подняла Алайбу, он успел выпустить собак и погасил огонь…

Тут надо сначала. Значит, Алайба жил себе поживал тихонько в долине, недалеко от границы с Румынией, работал на тракторе, молодой, здоровый. О своих способностях и возможностях и понятия не имел — школа, ПТУ, армия, родное село, жениться собирался, впереди ясная и простая жизнь, как весенняя утренняя дорога. И однажды пахал он землю, и вдруг гусеница трактора за что-то зацепилась. Да, зацепилась и вытащила странную огромную и тяжелую вещь. Луку седельную, сделанную из красной меди. Так подумал Алайба, что она из меди сделана. И как оказалось потом, ошибся.

Дорога, проходившая рядом с полем, которое перепахивал Алайба, была уникальна — ее строили древние римляне.

Ну правда!

Римские полководцы знали, что побеждает прежде всего та армия, которая имеет хорошие дороги. И впереди наступления у римлян всегда шли дорожные мастера. Они устилали путь бревнами, покрывали бревна хмызом (хворостом) и глиной, а потом поджигали. Дорога обгорала и затвердевала, как глиняная посуда. Она закипала, заваривалась и становилась практически вечной. И вот пошла по той дороге в наступление римская конница. Но, видно, жителям того села — Зорянка оно называлось — некуда было деваться, выбора не оставалось — то ли погибнуть, то ли защищать до последнего свою землю. Вот они и вышли с вилами да кольями. А им в подкрепление мороз ударил. Зорянцам мороз привычен был, а римляне стали сматывать удочки. И обратившись в бегство, замерзшие, посиневшие в своей металлической амуниции, роняли все по дороге — седла, доспехи, сундучки с монетами.