Н. Келби - Белые трюфели зимой

Вот почему, когда Эскофье постучался к ней, она открыла дверь и, обнаженная, сразу потянулась к нему.

— Такое ощущение, будто мои руки в огне, — пожаловалась она.

— Ты что-нибудь ела?

Он, впрочем, знал, каков будет ответ. Еще до того, как спросил. Так что закутал стройное тело Сары в снятую с постели простыню и стал кормить ее этими золотыми фруктами, как кормят умирающего ребенка, запоминая каждое мгновение, каждый звук, каждый запах. Подрумяненная карамель, кардамоновое масло, которое Сара втирала себе в кожу, аромат розовой воды, которую она добавляла в ванну, — все это Эскофье жадно впитывал, запечатлевая в памяти каждый миг и отчетливо понимая, что это, возможно, их последний вечер вместе.

Дельфина наконец согласилась к нему присоединиться.

Эскофье поцелуями осушал слезы на щеках Сары, а вокруг них спал Лондон. Она сняла с него фрак и жилет. Он позволял ей делать что угодно. И знал: он будет тосковать о каждом дне и часе, проведенном с нею. Он вспоминал, как Сара явилась на чай в знатное общество с ручным хамелеоном на плече, и ящерка свисала с ее шелкового вышитого платья, словно украшенная самоцветами брошь, приколотая к нему золотой цепочкой. Он вспоминал ее нежной любящей бабушкой — безусловно, впрочем, не имеющей возраста, — которая откровенно любуется тем, как ее золотоволосые внучки Симона и Лизиана вместе с сыном Ритца Шарлем набивают себе животы тартинками с вареньем и шоколадом, но сама к угощению даже не прикоснется: поесть ее всегда приходилось заставлять чуть ли не силой.

Он не знал, как сказать ей о приезде Дельфины.

— Ты должна есть, и когда меня нет рядом с тобой, — сказал он.

— Так будь рядом со мной. Поедем в Бретань.

Эскофье медленно поцеловал ее в обе щеки и в шею сзади. Шестнадцать лет. Достаточно долго — особенно когда любишь такого человека, как Сара. Это ведь все равно что любить утреннее небо или океан перед бурей.

— Там будет Моне, — продолжала она уговаривать его.

— В таком случае никаких отговорок. Моне обладает очень даже неплохим аппетитом для художника!

— Он теперь творит какие-то чудеса с туманом. Он рассказывал, что тот американец, Уистлер, посоветовал ему здесь, в «Савое», один из угловых номеров, ты знал об этом?

— Меня это ничуть не удивляет.

— Так что теперь даже Моне приедет к тебе писать мосты. Эти художники очень любят мосты. И этот ужасный лондонский воздух, этот вечный смог. На самом деле это же никакой не туман. Ужас! Этим воздухом совершенно невозможно дышать, зато его, видимо, можно изобразить.

Абрикосы вернули на щеки Сары румянец. Ничего, найдутся и другие, кто о ней позаботится, — друзья, члены семьи, секретари и помощники. Она всегда жила в окружении небольшой армии таких людей, но ела порой только из рук Эскофье.

— Теперь в «Савой» съезжаются гости со всего мира, — сказал он и скормил ей еще ложку.

— Ничего, пару недель здесь прекрасно обойдутся и без тебя. Кстати, Роден тоже приедет в Бретань. И еще этот молодой художник — Матисс. Он невероятно талантлив. А был юристом. Я тебе говорила?

Говорила. И много раз говорила о том, какие эти бретонцы «удивительно средневековые». И о том, как мало у них дорог, и какое там сердитое море, и как мало они знают о современной моде. И что мужчины там носят длинные волосы, а брюк не носят и выставляют напоказ ноги — кстати, очень даже неплохой формы, — в гетрах или грубых чулках и в смешных башмаках с застежками. И что женщины в Бретани похожи на чаек, хотя Эскофье уж и позабыл, до чего все женщины в мире, когда надевают чепцы, напоминают этих морских птиц.

— Но еда там, разумеется, какая-то есть?

— Это не Париж, но еда там, безусловно, есть. Лобстеры, улитки, устрицы, венерки, сардины — все это ловят в океане и, ссыпав в миску, подают по-простому, с оливковым маслом, петрушкой, солью и перцем. Так они обедают. Каждый день. А еще там есть кальвадос и нежно-розовая ветчина. И такие тонюсенькие блинчики. И очень много всяких разновидностей сидра.

— Значит, ты будешь есть?

— Эта еда начисто лишена воображения, фантазии. И потом, она шевелится во рту, когда ее ешь. Они даже убить этих моллюсков как следует не могут!

— Я пошлю туда несколько рецептов с твоим секретарем.

— Нет. Скажи, что приедешь сам. — Сара набрала в ложку крема и размазала крем Эскофье по губам, а потом медленно сняла поцелуями. — А еще там, на западном побережье, полно осьминогов — сотни и тысячи! В прошлом году мы залезли в какую-то пещеру, так там их было видимо-невидимо. Они бы тебе понравились. У них такие печальные глаза — как у тебя.

Эскофье посмотрел на часы, стоявшие на камине. Его удивило, что уже так поздно. Он вдруг почувствовал себя очень усталым.

— Кто это «мы»? Или, точнее, «мы в этом году»? С тобой едет Аббема?

Сара сделала скульптурный портрет Луизы Аббема, а та, в свою очередь, нарисовала Сару во время лодочной прогулки по озеру в Булонском лесу — в честь «le jour anniversaire de leur liaison amoureuse», годовщины их любовной связи.

— Конечно. Луиза едет. Как всегда.

— Значит, она позаботится о том, чтобы ты была сыта.

— Но ведь моя главная опора — это ты.

— И наш дорогой доктор Поцци тоже поедет?

Еще до знакомства с доктором Эскофье видел фотографии Поцци, сделанные Надаром, и его портреты кисти Сарджента. [106] Джон Сарджент (1856–1925) — американский живописец. Европейскую славу ему принесли виртуозные светские портреты и тонкое умение раскрыть внутренний мир человека; широко известен его портрет Р. Л. Стивенсона. Это был человек замечательный, но хитрый; очень похожий в этом отношении на Дамала. Этакий дурно воспитанный ангел. Оскар Уайльд своего «Дориана Грея» писал как раз с этого красавца. Поцци и Сара были, разумеется, любовниками. Все они были любовниками Сары.

— Вот Поцци тебя и покормит.

— Если ты приедешь…

Эскофье тяжко вздохнул и посмотрел в окно. Там светил тоненький месяц. Рядом с ним, явно нервничая, болталась Венера. Все остальное небо было затянуто пеленой облаков.

— Сара…

— Поедем со мной. Ведь это ты — ma famille. [107] Моя семья (фр.).

— Сара…

— Ты — тепло моей души, мое сердце, мое прибежище.

Эскофье снова тяжко вздохнул.

— Но ты-то не моя.

Сара, похоже, поняла не сразу. Но потом отодвинулась, натянула на себя простыню.

— Дело в той поварихе? — спросила она.

— Нет…

— Мне говорили, что она очень много времени проводит и у тебя на кухне, и в твоих личных апартаментах.

— Сара…

— Она — любовница Герцога.

— Как и ты, — мягко заметил Эскофье.

— Эти ее ужасные черные ботинки! Она вечно их носит! Мистер Бутс [108] Boots — ботинки (англ.). — вот как я ее называю. И Берти всегда смеется, когда я говорю «наш мистер Бутс». Она что, твоя милая?