Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны

Мадлен проводила счастливого старика взглядом. В этот момент оркестр заиграл торжественную мелодию, и церемония выпуска началась. Впереди процессии шел президент университета, похожий на директора крупной фирмы, в полосатом академическом облачении и прилегающей шапочке, какие носили в эпоху Возрождения, со средневековым копьем в руке. За ним следовали члены попечительского совета, с виду настоящие плутократы, и ныне здравствующие члены семейства Браунов, рыжеволосые, с неестественно большими головами, а также разнообразные проректоры и деканы. Выпускники, идущие колонной по двое, вливались в процессию, выходя из-под Уэйленд-арч и пересекая лужайку. Участники парада двинулись мимо Юниверсити-холла по направлению к воротам Ван Уикля, где в нетерпении сгрудились родители, включая Олтона и Филлиду.

Мадлен наблюдала за процессией, выжидая, пока образуется место, куда можно будет вклиниться. Она вглядывалась в лица, ища кого-нибудь из знакомых, свою подругу Келли Троб или, на худой конец, Лолли и Пуки Эймс. В то же время она боялась, как бы опять не столкнуться с Митчеллом или с Оливией и Эбби, и поэтому старалась не особенно выдаваться из толпы, держась за спиной какого-то толстопузого папаши, вооруженного видеокамерой.

С какой стороны положено висеть кисточке, слева или справа, она не помнила.

Выпускной курс насчитывал чуть меньше тысячи двухсот человек. Они все шли и шли, по двое, улыбаясь и смеясь, вскидывая кулаки и ладони. Но никого из промаршировавших мимо Мадлен не знала. Четыре года учебы — и ни одного знакомого.

Прошла какая-нибудь сотня выпускников, но остальных Мадлен решила не ждать. Лица, которое ей хотелось увидеть, там все равно не было. Она повернулась, пошла обратно, миновала арку Фонс-хауса, направилась по Уотермен-стрит в сторону Тэйер-стрит. Торопясь, едва ли не сбиваясь на бег, придерживая шапочку одной рукой, она добралась до угла, где движение не было перекрыто. Минуту спустя она уже остановила такси и попросила водителя отвезти ее в городскую больницу.

Они как раз докуривали косяк, когда ряды начали двигаться.

Митчелл и Ларри уже полчаса стояли на ветру, в затененном Ристонском дворике — сюда как раз пришлась середина длинной черной цепочки выпускников, которая протянулась от основной лужайки вдоль длинной дорожки к заросшей плющом арке у них за спиной и дальше, по Тэйер-стрит. Благодаря узким тротуарам ряды перед двориком и сразу за ним выровнялись сами собой, однако на открытом пространстве толпа раздулась, превратившись в уличное гулянье. Народ топтался вокруг, переходил с места на место.

Митчелл прикрыл Ларри от ветра, чтобы тот смог раскурить косяк. Все жаловались на холод и ходили взад-вперед, чтобы не замерзнуть.

У выпускников нашлось множество способов снизить торжественный дух этого события. Одни надели шапочки под залихватским углом. Другие украсили их наклейками или разрисовали краской. Девушки облачились в накидки из перьев, солнечные очки марки «Весенние каникулы», серьги с зеркальными гранями, похожие на дискотечные шары в миниатюре. Отметив, что подобные демонстрации неповиновения — явление такое же банальное, как и выпускные церемонии, а стало быть, ничем не отличаются от освященных временем традиций, которые они пытаются сломать, Митчелл взял у Ларри косяк и выступил против пафосности момента своим собственным, тоже банальным способом.

— Gaudeamus igitur, [10] «Веселитесь, юноши» (лат.) — начало студенческого гимна. — сказал он и затянулся.

Сигнал к началу процессии, словно проглоченное черной змеей яйцо, перемещался, подчиняясь едва заметной глазу перистальтике, по вьющейся цепи собравшихся. Однако никакого движения пока не было видно. Митчелл всматривался вперед, щуря глаза. Наконец сигнал достиг тех, кто стоял непосредственно перед Ларри и Митчеллом, и вся колонна разом двинулась вперед.

Они передавали косяк друг дружке, затягиваясь на ходу быстрее.

Шедший перед ними в колонне Марк Клемке повернулся и сказал, шевеля бровями:

— У меня под мантией ничего нет.

Многие захватили с собой фотоаппараты. Узнав из рекламных проспектов, что этот момент надо запечатлеть на пленке, они так и делали — запечатлевали.

Оказывается, это возможно — чувствовать себя выше других и одновременно изгоем.

В детском саду надо было строиться по алфавиту. Во время школьных экскурсий надо было держать напарника за руку, протискиваясь мимо овцебыка или паровой турбины. Вся учеба представлялась одним непрерывным построением; в конце ожидало это, финальное. Митчелл и Ларри медленно продвигались, оставляя позади тенистый, заросший зеленью Ристонский дворик. Земля еще не успела прогреться под солнцем. Какой-то шутник вскарабкался на статую Марка Аврелия, чтобы нацепить на голову стоика четырехугольную шапочку. На стальном боку его лошади было краской выведено «82». Поднявшись по ступенькам вдоль стены театра «Лидс», они пошли дальше, мимо Сэйлс-холла и Ричардсона, к лужайке. Небо напоминало какое-то полотно Эль Греко. Ветер подхватил и унес чью-то программку.

Ларри протянул Митчеллу косяк, но тот покачал головой.

— Уже хорош, — сказал он.

— Я тоже.

Продвигаясь мелкими шажками, словно скованные одной цепью каторжники, они приближались к сцене с навесом, установленной у входа в Юниверсити-холл, перед которой раскинулось море белых складных стульев.

В конце дорожки колонна остановилась. Почувствовав прилив усталости, Митчелл вспомнил, почему не любит обкуриваться с утра. Первоначальный всплеск энергии проходил, и день превращался в булыжник, который надо было толкать вверх по склону. Когда он отправится в путешествие, с травой надо будет завязать. Надо будет поработать над собой.

Колонна снова двинулась вперед. В отдалении, за деревьями, мелькнули очертания центра города, и вот уже прямо перед ними выросли ворота Ван Уикля, и Митчелла вместе с тысячей однокурсников внесло туда.

Народ издавал обязательные вопли, подкидывал в воздух шапочки. Толпа снаружи была плотной, изголодавшейся по детям. Из массы немолодых лиц с ошеломляющей ясностью выступили лица вполне конкретных, его собственных родителей. Дини, в синем пиджаке и плаще «Лондонский туман», лучился, завидев своего младшего сына, — он явно забыл, что всегда был против решения Митчелла пойти в университет на Восточном побережье, где ему ничего не стоило попасть под пагубное влияние либералов. Лилиан махала обеими руками, как обычно делают невысокие люди, желая привлечь внимание. Находясь где-то далеко под воздействием марихуаны, не говоря уж о четырехлетнем пребывании в университете, Митчелл расстроился при виде безвкусной джинсовой кепки с козырьком, которую надела его мать; его вообще угнетало отсутствие в родителях утонченности. И все-таки внутри у него что-то происходило. Эти ворота успели как-то подействовать на него, потому что он, подняв руку, чтобы помахать родителям в ответ, снова ощутил себя десятилетним: он разрывался на части, переполняемый чувствами к этим двум людям, которые, словно мифические персонажи, в течение всей его жизни обладали способностью отходить на задний план, превращаться в камень или дерево, оживая лишь в главные моменты вроде этого, чтобы лицезреть шествие героя — его самого. У Лилиан был с собой фотоаппарат. Она снимала. Поэтому Митчеллу можно было не утруждаться.