Джон Грин - В поисках Аляски

— Бог мой, по-моему, он никогда не кончится, — сказал я, имея в виду дождь.

— Точно, — ответила она.

Ее мокрые волосы закрывали лицо. Я чуть-чуть поел. Она тоже поела.

— Как ты? — наконец спросил я.

— Мне сейчас не хочется отвечать на вопросы, которые начинаются со слов «как», «когда», «где», «почему» или «что».

— Что случилось? — не понял я.

— Это что. В «что» я сейчас не играю. Ладно, я пойду. — Она поджала губы и медленно выдохнула, Полковник так же дым выпускал.

— Что… — Я осекся и переформулировал вопрос: — Я накосячил?

Она собрала посуду на поднос, встала и только потом ответила:

— Нет, конечно, милый.

Это «милый» у нее получилось скорее снисходительно, чем романтично, словно она думала, что мальчишка, впервые в своей жизни претерпевающий библейский ливень, ни за что не сможет понять ее проблем, в чем бы там они ни заключались. Мне пришлось очень постараться, чтобы не фыркнуть, хотя Аляска все равно бы ничего не заметила, потому что она уже выходила из столовой, а мокрые волосы все так же закрывали ее лицо.

— МНЕ ЛУЧШЕ, — сообщил Полковник на девятый день ливня, сев рядом со мной на уроке религиоведения. — У меня было прозрение. Помнишь тот день, когда она пришла к нам в комнату и выступала как последняя и полная стерва?

— Да. Опера. Галстук с фламинго.

— Именно.

— И что? — не понял я.

Полковник вытащил блокнот на спирали, верхняя половина которого промокла насквозь, и, медленно разлепляя страницы, принялся листать его, пока не нашел нужное место.

— Это и было прозрение. Она — последняя и полная стерва.

Приковылял Хайд, тяжело опираясь на черную трость. Волоча ноги к своему креслу, он сухо заметил:

— Мое капризное колено предупреждает, что может пойти дождь. Так что приготовьтесь.

Он остановился перед креслом, осторожно откинулся назад, схватился за подлокотники обеими руками, рухнул на него и запыхтел, как роженица во время схваток.

— Сегодня я дам вам тему для курсовой на этот семестр, хотя срок сдачи больше двух месяцев. Я уверен, что вы все достаточно часто и внимательно перечитываете мои лекции и они уже довольно хорошо отложились у вас в памяти. — Он ухмыльнулся. — Я напомню: от курсовой наполовину зависит ваша оценка. Так что призываю вас подойти к делу со всей серьезностью. А теперь вернемся к этому парню, Иисусу.

В тот день Хайд рассказывал о Евангелии от Марка, которое я впервые прочел лишь накануне, хоть я и христианин. Вроде бы. Я был в церкви, ну, раза четыре. Больше, чем в мечети или синагоге.

Хайд сказал, что в первом веке, приблизительно в те годы, когда жил Иисус, в Риме чеканились монеты с изображением императора Августа и подписью «Filius Dei» — Сын Божий.

— Речь идет, — рассказывал он, — о тех временах, когда у богов были сыновья. Родиться сыном божьим считалось не такой уж и редкостью. Удивительным явлением — по крайней мере, в то время и в тех местах — был Иисус. Простой крестьянин, еврей, ноль в империи, которой правили исключительно единицы, оказался сыном того самого Бога, всемогущего Господа Авраама и Моисея. Сын Божий, который не родился императором. Даже раввином он не был. Крестьянин и еврей. Ничего не значащий человек, как и вы. Будда выделялся тем, что он отрекся от своего богатства и благородного происхождения в поисках просветления. А Иисус — тем, что у него не было ни богатства, ни имени, но он считается благородным в высшей степени, чтится как Царь царей. Урок окончен. Возьмите распечатку с темой курсовой. И не промокайте.

Только когда я собрался выходить, я заметил, что Аляски не было — как она может пропускать единственный стоящий предмет? Я взял распечатку и для нее.

«В чем заключается основной вопрос, на который должен дать себе ответ человек? Разумно подойдите к выбору вопроса, а потом проанализируйте, как именно ислам, буддизм и христианство пытаются на него ответить».

— Я надеюсь, старикан доживет до конца года, — сказал Полковник, когда мы мчали домой под дождем, — мне его рассказы начали нравиться. У тебя какой главный вопрос?

Мы бежали всего полминуты, а я уже совсем выдохся.

— Что будет… когда… мы умрем?

— Бог мой, Толстячок, если ты сейчас же не остановишься, ты это узнаешь. — Он перешел на шаг. — А у меня такой вопрос: почему хорошим людям живется так погано? Черт, это что, Аляска?

Она неслась к нам на всех парах, что-то крича, но из-за проливного дождя я ничего не мог разобрать. Пока она не подбежала так близко, что мне стало видно, как у нее изо рта брызжет слюна.

— Эти уроды затопили мою комнату. Около сотни книг испортили! Сраные убогие выходники, блин. Полковник, они в водосточной трубе дыру проделали, вставили в нее пластиковую трубку, а ее — мне в окно! Там все к чертям мокрое. «Генерал в своем лабиринте» погиб.

— Прекрасно, — сказал Полковник, словно художник, восхищающийся работой другого мастера.

— Да что ты! — возмутилась Аляска.

— Прости. Не волнуйся, дружище, — сказал он. — Господь накажет негодяев. А пока у него руки не дошли, накажем мы.

ДА, ЗНАЧИТ, ВОТ КАК ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ НОЙ. Однажды утром ты просыпаешься и понимаешь, что Господь тебя простил, и ходишь весь день щуришься, потому что совсем забыл, какое солнце, а оно теплое и похоже на папин поцелуй в щеку, а весь мир кажется ярче и чище, чем раньше, как будто всю Центральную Алабаму сунули в стиралку и засыпали в нее экстрамощный порошок с усилителем цвета, отчего теперь трава стала зеленее, а жарито хрустят приятней.

Я в тот день далеко от учебного здания не отходил, валялся на пузе на только что высохшей траве и готовился к американской истории — читал о Гражданской войне или, как ее тут называют, Войне между Севером и Югом. Мне эта война подарила много достойных предсмертных высказываний. Например, возьмем генерала Альберта Сидни Джонсона, который сказал, когда его спросили, ранен ли он: «Да, и я боюсь, серьезно». Или Роберта Ли, который, умирая через много лет после окончания самой войны, в бреду воскликнул: «Атакуем шатер!»

Я размышлял о том, почему у генералов армии конфедератов последние слова были интереснее, чем у генералов Союза (например, последние слово Улисса Гранта: «Воды!» — ну, разве это дело?), и вдруг заметил, что кто-то закрыл солнце. Я теней вообще давно не видел, так что немало переполошился.

— Принес тебе перекусить, — сказал Такуми, бросая мне прямо на учебник овсяное печенье с кремовой прослойкой.

— Очень питательно. — Я улыбнулся.

— Тут тебе и овес. И печенье. И крем. Прямо пищевая пирамида, черт ее дери.

— О да, блин.

И больше я не знал, что сказать. Такуми разбирался в хип-хопе, а я знал предсмертные слова целой кучи народу и хорошо играл в приставку. Наконец я придумал: