Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— Хорошо, — сказал он, окая, не как Славка даже, а как Ян Яныч, окающий в шутку, но почти всегда.

Печка горела, Карл переоделся в теплое и сухое, открыл банку тушенки, нарезал хлеб, почистил и разрезал пополам луковицу. Налил водки, чуть повыше половины граненого стакана.

— Со свиданьицем, — отнесся он к печке.

Выпил залпом. Водка с шелестом упала на что-то твердое и холодное, поднялась теплым облачком, раздвинула грудную клетку. Потеплели уши.

«Пью один, как Юрочка» — подумалось без тревоги.

— Юрочка. Что натворил. И умер как-то по-детски, вот, дескать, посмотрю, как вы будете плакать. Знал ведь, что нельзя, а выпил бутылку водки всю, до последней капли.

— Ладно тетя Женечка — она младенец, на небесах она, Алла Евтихиевна — страстотерпица, ей зачтется. Даже Вовка Лосев — и то понятно. Был в нем какой-то лад, хоть и перепутанный, бешеный. Эдик. Эдик — просто победитель.

А Мишка на похоронах Эдика все хохмил, доказывал, что он на очереди, изображал в лицах как все будет. «Ничего святого» — говорили о нем с благородным негодованием. Да кто сказал, что негодование может быть благородным! Это как праведный гнев — чушь собачья. Может, он просто мудрый. Этакий приблатненный Пьеро, и всю жизнь самоотверженно валял спектакль, не мог не валять. И не боялся быть непонятым и неприличным. Во всяком случае, хорошей мины не строил даже при хорошей игре. А ты, приезжая в Одессу, добирался до него в последнюю очередь. Если вообще добирался.

Карл выпил полстакана.

— Прости меня, — сказал он и застеснялся.

— А Юрочка…

«Потому что превыше ночных разговоров ничего я не знаю и знать не хочу». Его кредо. А ночные разговоры как раз и опасны иллюзией понимания. Во всяком дерьме он искал друга, и платил, по бедности, чистой монетой. Даже в себе он искал друга, и не находил, потому что любил себя самозабвенно…

Книжку хотел назвать «Свет в окне». Очень точное название — не было, наверное, ночного стекла, на котором бы он, биясь, не оставил свою пыльцу.

Поразительно, как один человек вместил в себя все несовершенства — и свое, и своих друзей, и тех, кого считал друзьями. Какие мы были чистенькие рядом с ним…

Карл проверил печку, поворошил кочергой. Еще полчаса примерно. Надо выпить. То первое, чудное тепло не повторялось, тепло было в избе.

— И на том спасибо, — сказал Карл, помаялся немного, закрыл печку и лег спать.

Проснулся он перед рассветом, не вполне протрезвевший, выпил воды и снова лег. Тревожно было на душе и стыдно, будто буянил он вчера в приличном обществе, но спросить было не у кого, все разошлись.

Встал он в одиннадцатом часу, с теми же ощущениями, даже хуже — словно ребенка обидел. Голова не болела, а так — была неприятна.

Солнце не сияло, как вчера, оно пропадало и появлялось, менялось в лице, было тепло почти по-летнему, буднично прокрякали над головой две утки.

Карл взял тачку, вилы и стал вывозить растительный мусор. Всякий раз, подъезжая к яме, он смотрел на реку. Река была белая, спокойная, мелкую зыбь разводил южный ветер.

Карл двигался медленно, предвкушая и оттягивая долгую рыбалку. После пяти или шести тачек оказалось, что вывозить больше нечего. Он взял пассатижи, стамеску и пошел отдирать полиэтилен. Крыша парника в середине провисла, на ней лежала объемистая радужная линза дождевой воды. Часть лужи пролилась на руку, затекла в рукав, Карл сказал «ёбт!»… и повеселел.

Червей, как ни странно, почти не было, и это после таких дождей… Он резко поднял втоптанную доску у порога — земля была сухая, дырчатая, единственный червь пытался уйти. Карл догнал его и увидел еще одного с краю. Червяк был светло-розовый, тонкий, и едва шевелился. Карл взял и его. Вспомнил про парник — туда бабушка запихивает весь навоз. Несколько раз копнул — все правильно.

Заставил себя пообедать — сейчас только два, а стемнеет в восемь, а то и позже — день светлый. Выпил бульона из кубика, доел вчерашнюю тушенку.

Поплавок покачался, кто-то задел хвостом леску, потом надолго успокоился. «Одно и тоже, — думал Карл, — сначала „июль, июнь — на рыбу плюнь“, потом август, тоже нехорошо, теперь вот сентябрь. А рыбы полно, вон к вечеру как забухает. И что еще надо — тихо, ветер южный, погода после ненастья установилась, червяк живой, а по осени, как и весной, другой наживки и не нужно».

Карл постоял полчаса и погреб дальше. На глубине, может, она и стоит, но если свалилась, клевать уже не будет. И якорь тяжелый таскать туда-сюда. Надо стать в утильнике возле устья ручья — идеальное место и глубина метра два. Тем более, вечереет, скоро она пойдет к берегу.

Карл загнал нос лодки в утильник, она стала неподвижно без всякого якоря, пересел на корму и закинул, хорошо закинул, как раз куда хотел.

На берегу ручья, у пляжа, появились коровы, некоторые спустились к самой воде, над бугром показалась подпрыгивающая голова Коли, а вот и весь он, едет тихонько на велосипеде. Карл отвернулся, чтоб не махать рукой, не нарушать безнадежную эту гармонию.

Зазвенела моторка, показалась — красная, типа «Крым» — рыбинспекция. Человек в черной шапке с кокардой, проезжая, уставился на Карла, уже миновав, никак не отвернется, шею сломает. И то понятно — не каждый день увидишь в прибрежной куге идиота с удочкой, тем более, что закончился дачный сезон.

Заколебалась вода, волны от моторки подошли к берегу. Поплавок мягко поднялся, опустился, еще выше поднялся, опустился и… пропал. Карл подсек — окунь кинулся к траве, но был слаб, и скоро оказался в воздухе — раскачивался над лодкой. Строевой. Для ухи годится.

Поплавок стоял, как будто никогда и не погружался. У противоположного берега заштилело, в черной воде отразился бор. — Там-то уж точно, — в очередной раз обманулся Карл, знал, что обманывается, но вдруг… Он погреб к тому берегу, торопясь, поглядывая на солнце. Минут пятнадцать выпадает, это как через луг идти. «Опять дергаешься», — сказал себе сам, без помощи Татьяны, но темпа не сбавил.

У того берега оказалось прохладней, солнце осталось за излучиной. Мелкие окушки заклевали сразу, надежно, верно, Карл поймал штук шесть или семь. Явно вечерело, но солнце еще угадывалось.

Клев как отрезало, рыба плескала вокруг, не успевали круги разойтись, как их перебивали другие, накладывались, сопрягались. Карл разволновался, бросал прямо в эпицентр, понимая, что это глупо.

Поплавок продвинулся двумя толчками и медленно лег, вернее, улегся, будто устал. Это было подозрительно, и Карл боялся пошевелиться, стал зачем-то считать и, досчитав до шестидесяти семи, не выдержал, аккуратно подсек — Зацеп, — не успел подумать Карл, как кто-то тяжелый медленно пошел по дну, натягивая леску. — Это не окунь, — знал Карл, и потащил осторожно, но решительно.