Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана

А господин тот, доглядев все окрест себя, к нам двинул, к новейшей могиле. Не дойдя чуток, постоял, да и шарфиком низ головы покрыл, как бы с холоду лицо свое убрал, да и то верно — не околеешь раз, так обморозишь личность за просто так.

Когда совсем приблизился, мы уж верхний грунт ковырять стали, какой не успел хорошо подхватить мороз-то со вчера. А он цветочки свои на помост наш пристроил, ловчей поправил и стеклышки на веждах у себя потер от мерзлого воздуху. Глядим, изъяснять надумал чегой-то, только не отважится никак, опасается приступить. Так мы сами тогда, Демьян с Хомой, изрекаем господину этому, первей его самого, уже оттуда, с ямы, снизу:

— Ищете кого, господин хороший? Мы ж подскажем, ежель надо вам кого поискать.

А он глянул на нас обоих, разом, сверху вниз да и говорит:

— Вы, братья-монахи, вылазьте-ка оттуда сюда наверх, разговор до вас имею приятный.

Ну мы переглянулись да и выбрались на край ямы, чтоб господину отвечать тому. Поближе его увидали теперь — не сказать, чтоб старый иль так уж и молодой. Так, посередке был меж тем и этим, годов округ тридцати. А что важный сам да сурьезный, так это сразу видать стало, как только глянул на нас сблизи. Обстоятельный. Опять же, тройка его приметная, богатейская.

Как вперся глазами, так боязно оттого стало нам, Хоме и Демьяну. Только и сам снова поозирался, как опять опасаться стал невесть кого. После варежку сдернул и руку в прореху шубную запустил. И вытягивает кошель оттуда, с живота, на застежке, видать, загодя уготовленный. Ну, думаем, интерес у господина до нас на водку дать за упокой души носастого иль — просто, по горю его и по морозу. А видим — нет, не так чтоб и горюет, а око больше настороженное.

— Чего, говорим, вам от нас, ваше превосходительство? — Это мы его так вместе, не уговариваясь, обозвали, не ведая, какого он есть сословия, звания али чину.

— Такая у меня забота будет, могильщики, — говорит, — только давайте уладимся без вашего изумленья к моим словам и глупостев всяких. А супротив вашего согласья на мои посулы назначаю каждому из вас… — тут он вытягивает из кошеля своего деньгу, немалую колоду, всю с червонцев и перелистывает перед очами нашими, — ну по двадцать червонцев пускай. Сорок червонцев за вещицу, какую испрошу произвесть для меня. Четыре сотни рублев выйдет за все. Вам же вещица та, какую вожделею, встанет заодно с могилкой, попутно.

Ну мы, как червонцы эти углядели, Демьян да Хома, так и замерли просто от таких обетов господина захожего. Это ж какие деньжищи-то — да эких отродясь не видели, как на божью землю уродились.

— Так что ж за вещица такая, ваше благородие, — спрашиваем у господина, — что так вам потребна?

— А вещица простая, — отвечает он, — голова. Голову от тела покойного этого тайно отъедините и мне после передайте. — И на яму кивает могильную, где склеп, нами сотворенный, ждет, покамест закидаем его совсем после замуровки. — К завтрему управитесь, полагаю? — Сам же бумаги денежные рукой перебирает, перебирает.

Мы, Хома и Демьян, как завороженные, на бумаги эти смотрим. А самих страх пробирает, до жути, аж до костей самих доходит, у обоев. От это вещица так вещица — от покойника головную часть отнять и за деньги от его ж могилы на сторону уступить.

Ну пожались мы, поглотали ротом. Но тут же в себя вернулись и интересуемся у господина:

— А пошто голова-то вам, барин? Она ж мертвая, куда ее девать-то станете?

Тут он с вежливостью такой отвечает, но и с твердостью, какую добавил в голос свой, чтоб сразу с нашим колебанием покончить.

— Значит так, монахи. Вы дурное себе не мните никакое, тут дурного в помине не наличествует. Это все свершается только ради науки лишь одной, потому как был покойник великий человек и мыслитель, голова его всем другим людям еще службу добрую сослужит и будет она как в кунсткамере располагаться, слыхали про такую? Сам Петр Алексеевич, Великий царь, сходственное тому обустраивал. И нет в этом преступного тоже, а лишь из человеколюбия обращаюсь к вам. — И глянул строго так, с осуждением вроде. — Ну и само собой, дело такое только меж нами единственно будет. Это ясно вам, монахи? И еще… Добавлю за тайну дела нашего по пять червонцев сверху, чтоб совсем все было по трактату и к завтрему дню. Ко времени буду к такому, как сейчас, — и отсчитывает сорок червонцев, и еще десяток. Мы и берем, Хома и Демьян, не умеем отказать, раз такое дело, без умыслу. А он тут же лицо отворачивает и шибким шагом удаляется до выхода, где его сани поджидают. Ну мы червонцы эти по пазухам, к животу и за службу. Пилу сыскали, к могиле поднесли, а топор и так был, глину подрубали округ придела. Помолились, как заведено, пошептали, каждый свою, кто какую улучил к случаю. И в яму вернулись. Грунт откинули, насколько надо, и первым делом сам гроб через придел вынудили. Не весь же, только край, чтоб крышку сбить и к голове поджаться. Ну сбили, отвели в сторону. Смотрим, лежит. Ну мы давай его от днища задирать и ближе к себе притаскивать, чтоб хотя бы половину от туловища свесить на воздух, чуток от гроба, не замарать внутри. Водится кровь у них, у мертвых, нету ль уже — не ведали пока. Ну все, отымать теперь голову надо. Ну а как ее отымать? Топором ли, сразу ль рубануть? А ежель пилой спервоначалу, а уж после топором?

А время к вечеру, темно начинается, и холод не отпускает. Только червонцы господинские у живота жгут пуще самого лютого мороза. От них и греемся, Хома и Демьян.

Порешили, пилой сперва станем, зуб у ней мелкий, острый, хоть и развод давненько не лажен. Ну, Господи да помилуй! Забрали по ручке, принялись водить, тихо вначале, зато с нажимом. А сами очи отводим, хоть испытываем теперь, что во славу научности старанья наши, а не абы как. Пила в шее у его увязла, ни туда, ни сюда, верно, в жилу уперлась. И страх берет — мож, сатана рукой нашенской поводит. Или ж, наоборот, Господь всемогущий водить пилою той не дозволяет.

Тут глядим, сторож кладбищенский, Пафнутий, ближней стороной тянется, ногу приволакивает. Все, думаем, попались мы, Демьян и Хома, завидел, как бедолажим тут. Только стороной уволокся сторож, не видал вещицу и нас с нею заодно. Ну тут мы давай скорей доделывать начатое. Вжали пилу нашу в мягкое и рванули два раза — туда и оттуда. Дальше — топором. Тут же хрякнуло, где шейная середина, и разрубилось. Мы — дальше, снова пилой. Она и отвалилась, как и не была на туловище, башка его. Глаза прикрыты, усы прямые, вразлет, с висючими концами, пробор на волосах — стрелой, низ отруба в лохмотьях. И нос. Длинный, прямой, острый. И жуть ото всей головы идет, так и кажется, немедля зеницы свои голова эта распахнет и укором страшным глянет.

А только не глянула. Какой была мертвой, такой в мешок холщевый и сунули ее, и узелком веревочным поверх двукратно пережали. И в бугор цветочный ночевать обустроили, до грядущего дня, пока ученый господин тот не явится, барин ли, а то ль его превосходительство или благородие, иль еще он кто — неведомо нам осталось.