Кингсли Эмис - Зеленый человек

— Смею вас уверить, она и не претендует на это, если исходить из ваших представлений о том, что впечатляет, а что нет. Но самые разные люди не раз отмечали, что я могу быть весьма жестоким, когда противятся моей воле. Вам следует это взвесить.

— Стоит ли? Особенно если вспомнить, как вы можете быть жестоки с людьми, которые, возможно, никоим образом не обижали вас.

— Знаю, вы имеете в виду детей и тому подобное. Старина, перестаньте говорить, как какой-то безбожник. Дело здесь не в обидах или наказании или в любом другом старом хламе из сундука отца-покровителя. Просто-напросто идет спектакль. В мире нет зла. Ладно, думаю, вы примете во внимание мои слова, когда хорошенько их обмозгуете.

Я слышал, как в тишине тикают мои наручные часы, и подумал, проникаясь интересом к самому себе, что это единственные часы на планете, которые все еще идут.

— Наверное, в спектакле бывают сбои, раз вам приходится совершать такие путешествия.

— Спектакль разыгрывается как по нотам, будьте спокойны. Фактически за последние сто или двести лет мне удалось значительно сократить количество путешествий. Заметьте, я совершаю их лишь от случая к случаю. Уже три месяца никуда не отлучался, а сегодня в одно и то же время я, если можно так сказать, заглянул кроме вас к одной женщине из Калифорнии, которая кое в чем заблудилась. Просто — как бы это выразиться? — решил сэкономить силы. О, не тратьте здоровья на поиски этой женщины, у нее не останется никаких воспоминаний о нашем контакте.

— А у меня?

— Почему бы и нет. Полагаю, беседа может сохраниться в вашей памяти, но в действительности все зависит от вас. Давайте отложим эту тему на конец встречи, не возражаете? Посмотрим, как вы будете себя чувствовать.

— Благодарю вас. Не хотите ли еще выпить?

— Да, я не против, думаю, еще одна порция не помешает. Замечательно.

Подойдя к бару, я сказал:

— Но ведь вы могли бы поберечь силы и не перевоплощаться, как сейчас, в человека во плоти. Расстояние и время, что ни говори, для вас не играют никакой роли.

— Расстояние — согласен. Но время — совсем другое дело. О, в том, что вы сказали, есть смысл. Но если быть откровенным до конца, путешествия радуют сами по себе. Это моя слабость, поэтому я стараюсь отлучаться как можно реже. Но они развлекают.

— Чем?

Он снова вздохнул и прищелкнул языком.

— Трудно объяснить, не исказив общего и целого. Но попытаюсь. Вы играете в шахматы, Морис, или играли в студенческие годы. Помните, я хочу сказать — должны вспомнить, как вам хотелось оказаться на доске, превратившись в шахматную фигуру, и самому пройти по клеткам два или три хода, изнутри почувствовать сладость игры, не нарушая ее течения. Подобные ощущения испытываю и я.

— Так, значит для вас общее и целое — только игра? — Я возвратился к нему с полными стаканами.

— Лишь в одном отношении — ничего поучительного и особо важного в этом деле нет, здесь вы правы. С другой стороны, моя работа в чем-то сродни искусству, а искусство и произведения искусства — неразделимы. Знаю, вы полагаете, что у меня слишком легкомысленный подход. Неверно. Главное в том, как все это возникло, — сказал молодой человек, понижая голос и рассматривая виски в стакане. — Между нами говоря, Морис, с моей точки зрения, с самого начала я принял несколько очень спорных решении, ибо не наделен даром предвидения. Честное слово, этот дар — сплошной абсурд. Владей я им, как бы я с ним справился? В таком случае, принимая решение, я был бы связан по рукам и ногам их практическим результатом. И не мог бы отказаться от них. Единственное, что мне никогда не доверяли, — это право переделать то, что я сделал; например, я не могу упразднить ни одного исторического события и прочее. А мне часто этого хочется, ну, в общем, иногда. И не потому, что я жесток или, скажем, обнаружил, кто я такой на самом деле. Понимаете, ситуация нелегкая. Просто я понял, что где бы ни находился, там или здесь, где угодно, — все приходится делать самому, на собственный страх и риск, и своими силами. Должен сказать, удивляюсь, как вам удается справляться с проблемами. — В голосе его прозвучало раздражение. — Вы даже представить не можете, как трудно выбирать из множества вариантов, каждый из которых уникален и необратим.

— Ну что ж, надо полагать, вы умнее меня, хотя, судя по результатам, этого не скажешь. Но я даже мысли не допускал, что вы не всегда там… где вы есть. Что бы это ни означало.

— Это означает, что я везде, если уж разбираться, как вы сами отлично знаете, хотя, разумеется, не везде равное количество времени. Что касается того, всегда ли я рядом, то здесь сомнений быть не может — всегда. Но все находилось в развитии. Можно было бы установить дату, когда я обнаружил, что, так сказать, пребываю рядом с каждым из вас. Это произошло довольно давно. Именно тогда, на той же стадии, а практически речь идет об одном и том же, я и сделал открытие, кто я такой и на что способен.

— Должно быть, дела ваши приносят вам большое удовлетворение?

— О да. Очень большое, в некотором смысле. Однако дела все продолжаются и продолжаются. И чуть ли не все они теперь превратились в мой долг. А я все еще думаю о вещах, которые слишком поздно делать. Я не обязан ими заниматься, но меня к ним неудержимо влечет. Радикальные перемены. Вы даже не представляете, как меня терзает искушение изменить все физические законы, или начать работу над чем-нибудь нематериальным, или просто ввести в игру новые правила. А что, если всего-навсего устроить пустяковое столкновение в космосе или взять да швырнуть на арену цирка на Пикадилли живого динозавра — одного-единственного? Трудно сопротивляться соблазну.

— А может, стоит просто облегчить людям жизнь?

— Боюсь, это тупиковый путь. Он слишком ненадежен и чреват опасностями. Я не возьму на себя смелость в открытую идти Этим путем. Некоторые из ваших друзей уже сами многое поняли. Например, ваш приятель Мильтон, — молодой человек кивнул на книжные полки. — Он уловил, в чем суть творчества и каковы правила игры, и так далее и тому подобное. Но ни разу на него не снизошло озарение, чтобы понять, кто такой Сатана, вернее, чьей ипостасью он является. Хотя, если бы он догадался, мне пришлось бы вмешаться.

Я бросил на него взгляд, и меня опять поразила его бледность.

— Да-да… — Уголки его губ снова поползли вниз. — Сердечный приступ, возможно. Или паралич. Что-нибудь в этом роде.

— У вас, должно быть, есть про запас и менее жестокие средства воздействия?

— Ну, что ж… Признаюсь, имеются определенные методы, которыми пользуешься, когда человек проявляет свободу воли. Это всем осложняет жизнь. Понимаю, но другого выхода нет. И все-таки остается огромное количество людей, которые едва ли управляемы. Однако мне пора. Я и так засиделся, потворствуя собственным слабостям. Но позвольте дать вам один совет. Не пренебрегайте церковью. О, я не призываю вас ходить на проповеди этого патентованного идиота Сонненшайна, который превращает меня в какого-то провинциального Мао Цзэдуна. Но не забывайте, он служитель церкви и поэтому владеет методологией. Вы поймете, что я имею в виду, когда подойдет время. Помните, это вам говорит тот, кто, безусловно, знает больше вашего, какими бы недостатками вы его ни наделяли. А теперь, в благодарность за гостеприимство и за виски, разрешаю задать мне один вопрос. Хотите немного подумать?