Грэм Грин - Человек внутри

— Так ты говоришь, он ушел на север?

— Да, — сказала она.

— Ну, конечно, я и сам знаю, — заметил он. — Мы чуть не встретились. — Он переступил с ноги на ногу. — Я не знаю, как тебя зовут, — продолжал он. — Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Если он вернется, ты не должна его укрывать или предупреждать.

— Это что, приказ? — спросила она с мягкой насмешкой.

— Да, — сказал он и затем торопливо добавил, запинаясь: — Я прошу тебя. Не вмешивайся в это. Ты не принадлежишь нашему миру: шуму, ненависти. Оставайся с миром.

— А эти два мира так далеки друг от друга? — спросила она.

Он слушал, склонив голову набок и полузакрыв глаза, как слушают тихую музыку. Затем он прикрыл на минуту глаза рукой.

— Ты сбиваешь меня с толку, — сказал он.

— Так далеки? — повторила она.

— Не смешивай их, — сказал он с силой и горечью, — ты не можешь прийти к нам, а нам слишком легко прийти к тебе.

— Куда вы? — спросила она.

— Искать его, — ответил он. — Я найду его. Я слишком хорошо его знаю, чтобы упустить.

— Он тоже знает вас, — добавила она.

Карлион ближе подошел к ней:

— Возможно, он смеялся надо мной все то время, пока мы были друзьями. Он — трус, а трусы хитрые. Я рассказывал ему обо всем, что люблю. Читал ему, делился с ним всем, что люблю. Я могу заставить его забыть то, что говорил ему, только убив его, — добавил он с неуместным пафосом.

Элизабет сказала:

— Это что, такой большой секрет?

Он с подозрением попятился от нее, как будто испугавшись, что она тоже имела виды на его самые тайные мысли.

— Я предупредил тебя, — резко сказал он, — и больше не хочу тебя беспокоить. Ты бы лучше не говорила брату, что я здесь был. Я и ему не хочу никакого зла.

Он повернулся и очень быстро пошел к двери, как будто боясь, что какое-то слово может задержать его дольше. Когда он открыл дверь, холодный ветер наполнил комнату дымом и туманом. Он слегка поежился. Закрыв дверь, он отгородил от себя облик Элизабет, ее безмятежные черты, тронутые легким, едва уловимым сожалением.

Эндрю положил складной нож обратно в карман. Темнота, обдававшая его холодом, стала теплой и дружелюбной. Его переполняла безмерная благодарность — даже не хотелось открывать дверь и напоминать Элизабет о своем существовании. Он был в таком настроении, что она казалась ему недосягаемой, как картина, святой, как видение. Он вспомнил свой первый приход в этот дом и бледное, исполненное решимости лицо меж двух желтых огней, последнее, что он увидел, прежде чем упал в изнеможении.

Тихо, как будто присутствуя при таинстве, он повернул ручку двери и нерешительно, робко остановился на пороге. Она стояла у стола и мыла чашки и тарелки, которые они оставили.

— Это ты? — сказала она, не глядя. — Поставь это в буфет. — Когда он подчинился, она вернулась к огню и, нагнувшись, чтобы разгрести угли, пробормотала с полушутливой резкостью: — Два дурака — пара.

Эндрю переминался с ноги на ногу. Он вдруг понял, глядя в лицо убийственной сути вещей, что не может выразить вслух свою благодарность.

Он нервно дергал пуговицу и в конце концов выпалил почти с досадой:

— Благодарю.

— Так в чем же все-таки дело? — спросила она, протягивая руки в комическом замешательстве. — Я ненавижу тайны, — добавила она, пряча свои тайные думы в глубине темных глаз, подернутых только на поверхности веселостью.

— А ты не слышала, что он сказал? — ответил Эндрю и прошептал так тихо, что Элизабет пришлось наклониться вперед, чтобы уловить его слова: — Вроде Иуды.

— Ты думаешь, я поверила всему, что он наговорил? — Она поглядела на Эндрю, широко раскрыв глаза, полные невинного изумления. — Он — твой враг.

— А ты бы поверила тому, что я скажу? — сердито спросил он, заранее зная ответ.

— Конечно, — сказала она, — расскажи.

Он с изумлением посмотрел на нее, все его сентиментальные мелодраматические инстинкты поднялись в нем, чтобы воспользоваться удобным случаем. О! Благословенное облегчение, подумал он, броситься вперед, опуститься перед ней на колени, заплакать и сказать: «Я устал. За мной гонится тот, кто страшнее смерти». Он услышал, как его голос сломался на этой фразе. Но когда он уже был близок к тому, чтобы подчиниться этим инстинктам, его другое — жесткое и критичное — «я» заговорило с неожиданной определенностью: «Ты — глупец, она же видит тебя насквозь. Неужели у тебя не хватит благодарности, чтобы сказать правду?» — «Но тогда, — запротестовал он, — я потеряю всякую надежду на утешение». Однако, когда он взглянул на нее, критик победил. Он стоял, сцепив руки за спиной и немного наклонив голову, глядя на нее внимательно и сердито в ожидании малейшего знака презрения.

— Это все правда, — сказал он.

— Расскажи мне, — повторила она.

— Тебе это вряд ли будет интересно, — запротестовал он, тщетно надеясь избежать дальнейшего унижения.

Она села и, опустив подбородок на руки, дружелюбно и насмешливо посмотрела на него.

— Ты должен заплатить за ночлег этим рассказом, — сказала она. — Иди сюда.

— Нет. — Он в отчаянии цеплялся за положение, в котором мог, по крайней мере, физически смотреть на нее сверху вниз. — Если я должен говорить, я буду говорить отсюда.

Он крутил пуговицу до тех пор, пока она не стала свободно болтаться на нитке. Он не знал, с чего начать. Он закрыл глаза и нырнул в быстрый поток слов.

— Мы возили спиртное из Франции, — сказал он, — и я предал их. Вот и все. Я написал чиновнику таможни в Шорхэме и назвал дату, час и место. Когда мы приплыли, таможенники ждали нас. Была схватка, но я ускользнул. Кажется, одного таможенника убили. — Он открыл глаза и сердито взглянул на нее. — Не смей презирать меня, — сказал он. — Ты не знаешь, почему я это сделал, мои мысли, чувства. Я — трус, я знаю, и никто из вас не может понять труса. Вы все такие храбрые, тихие, спокойные.

Она не обратила внимания на его сердитый выпад и задумчиво посмотрела на него.

— А почему ты это сделал?

Он покачал головой и ответил с глубокой безнадежностью:

— Тебе не понять.

— Но почему, — спросила Элизабет, — ты вообще начал заниматься контрабандой? Ты не создан для такой работы.

— Мой отец был контрабандистом, — сказал Эндрю, — обыкновенным тупым контрабандистом, но чертовски ловким. Он скопил этим денег и послал меня в школу. Зачем было учить меня греческому, если я должен так проводить свою жизнь? — И его рука сделала неопределенный всеобъемлющий жест, включивший в себя голую комнату, холодную ночь, грязную одежду и страх. Он подошел немного ближе к огню. — Я скажу тебе, зачем он послал меня в школу, — проговорил он, наклоняясь вперед, как будто хотел сообщить что-то конфиденциальное, — чтобы этим хвастаться. Он гордился своей удачей, тем, что его ни разу не ловили и не имели никаких улик против него. Его команда боготворила его. Скажу тебе, он стал легендой на этом побережье. Я никогда не осмеливался так говорить о нем ни с кем до тебя. И все время, пока я был в море, я видел, что они недоумевали, как могла такая гора родить такую мышь.