Виталий Безруков - Есенин

Но тут уже весь присутствующий «вольный цех» поэтов в знак согласия с Есениным разразился шквалом аплодисментов. Есенин озорно сверкнул голубыми глазами.

— Остыньте! — поднял он обе руки и, когда все утихли, звонко и весело закончил:

Есенин замолк и, по-детски хлопая ресницами, улыбнулся. Рев восторга обрушился на него.

— Браво!.. Браво! — орала публика и аплодировала так, что звенели стекла в окнах кафе, а прохожие на Тверской останавливались и заглядывали в заиндевевшие окна, любопытствуя, что происходит.

А в зале стали требовать от Есенина еще стихов.

— Даешь «Москву кабацкую», — раздавались пьяные голоса.

— Знаете, почему вам моя «Москва кабацкая» нравится?! — крикнул Есенин.

В ответ визг и аплодисменты.

— Потому что вы сами в душе хулиганье и бандиты! Оттого и нравится вам похабщина в моих стихах, потому и считаете, что я пишу про себя, а не про вас!

В ответ засвистели, заулюлюкали:

— Хулиган! Есенин! Браво, Есенин!

Какой-то господин, рукавом утирая пьяные слезы, пошатываясь, подобрался к эстраде, протягивая бутылку со стаканом:

— Выпьем, Серега! За Христа, за кровь Христову.

Приблудный, ухватив пьяного за воротник, бесцеремонно отшвырнул его.

— Прочь! Утри слюни! — Он протянул руку, помогая Есенину спрыгнуть с эстрады. Отталкивая особенно назойливых почитателей, провел его за столик.

Девицы с визгом бросились целовать Есенина. Мандельштам сидел и радостно улыбался, размышляя над услышанным. «Талантище, истинное дарование! За Есениным не угнаться ни ему, Мандельштаму, ни Пастернаку, — глянул он в его сторону, — да, пожалуй, и Маяковскому».

Эрлих тоже бесповоротно понял, что Есенин оставил позади себя всех их: имажинистов, футуристов, кубистов и прочих «истов» — искателей формы, а не смысла и содержания. Но зависть маленького дарования и чрезмерное честолюбие не позволяли радоваться за Есенина, как мог это делать Мандельштам.

Когда все снова уселись за столиком, разлили вино, Приблудный театрально встал на колено перед Есениным, преклонив голову:

— Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени.

Есенин, довольный, рассмеялся:

— Эрлих! А ты можешь сказать про себя, что ты мой ученик?

— Только с глазу на глаз могу.

— А при всех, как Иван?

Эрлих не ответил.

— Ну да ладно! — поднял стакан Есенин. — Давайте за Русь!

— За Русь, до дна! — поддержал тост Мандельштам.

Приблудный выпил и тут же налил себе еще.

— За Русь, Сергей, я должен сразу еще выпить. За Русь! — Он залпом выпил и, поперхнувшись, отчаянно закашлялся.

— Талантливый парень! А? Сергей? — засмеялся Мандельштам.

— Талантливый, сволочь, — улыбнулся Есенин. — Перешел на полное мое иждивение, хамству его нет предела… Ты понимаешь, Иван, что ты — ничто! — постучал он Приблудного кулаком по спине, помогая откашляться.

— Что ты списал у меня, ну хорошо, а дальше? Дальше нужно свое показать, свое дать. А где оно у тебя? Где твоя работа? Ты же не работаешь, Иван!

— Прости, Сергей! — Приблудный прокашлялся и высморкался в платок, вытерев кулаком выступившие слезы. — Прости, я увез твои башмаки.

— Да хрен с ними, хотя они были самые лучшие… Не простился почему?!

Приблудный виновато опустил голову: «Потому что получил деньги, а при деньгах я дрянной человек».

— Имя мое треплешь, сволочь! — вскипел Есенин.

— Сволочь! — согласился Приблудный. — Я… я назанимал денег, под свою бедность сшил себе вот этот костюм, чтобы не позорить тебя своим видом.

Есенин беззвучно засмеялся:

— Ладно!.. Костюм что надо! А? Осип? Но если я пойму, что, кроме подражательства, как стихотворец ты ни на что не способен, — тогда пошел к чертям, нечего тогда с тобой возиться, Иван!

Приблудный покорно встал:

— Раз так, я пошел работать. Учитель. Только дай денег… ты же получил в Госиздате, знаю.

— Откуда знаешь?

— Все знают! — ухмыльнулся Иван.

— Все?!! — удивился Есенин. — Ну и ну!.. — Он достал бумажник, вынул деньги. — Пропьешь, опять клянчить будешь.

— Учитель, ты тоже пьешь, — начал было возражать Приблудный, но Есенин так зыркнул на него, что тот осекся.

— Ду-у-рак! Я кончаю тем, с чего ты начинаешь! Уловил разницу? Удались! — Он положил бумажки на край стола. Приблудный мгновенно сгреб деньги своей лапищей, зажал их в кулаке:

— Учитель! Ты! Ты!.. Ты добрый! И… веселый! — И, потрясая кулаком с деньгами, отошел к своей компании.

Есенин потянулся к бутылке и снова стал наливать всем. Мандельштам прикрыл ладонью свой стакан:

— Хаим все! — пошутил он. — Мне пора домой. — Он протянул руку: — Спасибо тебе, Сергей! Береги себя!.. Помни: ворон кружит!..

Есенин встал, обнял Мандельштама:

— Помню, Ося!.. Прощай!

Он сел, выпил несколько глотков, грустно глядя ему вслед.

— Я, пожалуй, тоже пойду, — неожиданно подхватился Эрлих.

— Ты чего вдруг? — нахмурился Есенин.

— Да так. Я же Мариенгофу обещал в «Стойло Пегаса» зайти…

— А!.. Ну-ну! — криво усмехнулся Есенин. Хмель ударил ему в голову. — Ты считаешь, что корабль уже тонет… Ну, бегите… бегите.

Эрлих зло сжал зубы, ощерился в улыбке. Хотел что-то ответить, но, махнув рукой, стал пробираться к выходу.

Есенин поглядел на притихших девиц, улыбнулся: «Ну вот, опять один». Еще никогда и нигде не чувствовал он такого одиночества, как теперь, здесь, в кафе, полном народу. Проститутка, словно почувствовав его настроение, робко положила свою ладонь ему на руку:

— Сергей… Александрович! Вы правда добрый и… веселый!

— Не я веселый, а горе мое весело!.. — кивнул головой Есенин. — Давайте помянем друга моего… Поэт Ширяевец — слыхали? — Девицы отрицательно помотали головой. — Хороший поэт был… и друг… тоже настоящий… не как эти все! — неопределенно махнул он рукой в сторону окружающих. — Представляете… когда его хоронили, рядом на березе, у могил, соловей запел… Это… это лучшее надгробное слово над могилой русского поэта… Понимаете?.. Было пять друзей… один ушел… Лучшие уходят навсегда и безвозвратно. — Из глаз Есенина полились слезы, но он не стыдился их. Глядя на него, зашмыгали носами девицы.

Есенин выпил вина и хрипло вполголоса запел:

Девицы робко подхватили: «Я не буду больше молодым».

Есенин повернулся к компании, где сидел Кусиков.