Виталий Безруков - Есенин

— Хочешь, я тебе стихи почитаю?

— Нет, Сергей, могут проснуться в доме… Налить еще? — спросила Анна, наблюдая, как Есенин жадно пьет вино.

— А можно? — лукаво улыбнулся Сергей.

Анна отдала ему свой бокал, а сама сходила в другую комнату и принесла початую бутылку, поставив у кровати. Есенин поднялся, и, налив себе и ей, снова выпил.

— Сергей, зачем ты пьешь? — вдруг по-матерински строго спросила Анна. Есенин удивленно посмотрел на нее.

— Обидно за тебя… Такой поэт, и… эти пьяные дебоши!

Есенин опустил голову, как провинившийся ученик.

— Не знаю, — пожал он плечами.

— Кому же знать? — с искренним участием спросила Анна.

— Кому же знать? — повторил Есенин ее вопрос и, озорно усмехнувшись, неожиданно ответил только что родившейся строчкой: «Наверно, в осеннюю сырость меня родила моя мать». — Ты слышишь? Диалог в стихах получается:

Ты: «Кому же знать?»

Я: «Наверно, в осеннюю сырость меня родила моя мать.»

— Шутник вы, — почему-то перешла она на «вы».

— Вы тоже, Анна! — весело парировал Есенин.

Анна засмеялась.

— Кого-нибудь любите? — кокетливо прищурила она свои большие глаза.

— Нет!!! — решительно ответил Сергей. — Ну, дальше рифмуй!..

— Нет?! Нет?! — Она попыталась подобрать рифму, даже покачивала в такт рукой, но ничего интересного не приходило в голову. — Нет! Не могу… не дано!..

— А я бы на твоем месте ответил так:

— Невероятно! А дальше? — попросила Анна.

— Сгущалась, туманилась даль. Не знаю, зачем я трогал перчатки ее и шаль! — импровизировал Есенин с легкостью мастера.

— Потрясающе! Как это у тебя так получается, Сергей?

Есенин, довольный, застеснялся:

— Не знаю… Соловей, вон, поет, так и я… Отвернись, я оденусь.

Анна отошла к окну и отдернула штору. Есенин быстро оделся и, подойдя к Анне, обнял ее за плечи. Они долго и молча стояли, наблюдая бледный рассвет.

— Прощай, Сергей, — тихо проговорила Анна, нежно прижимаясь к нему щекой.

— Почему прощай? Я не уезжаю… Еще увидимся! — повернув ее к себе лицом, проговорил Сергей.

— Я уезжаю! Потому и позвала… хотела в последний раз, на прощание, испытать это блаженство.

— В Москву? — с надеждой спросил Есенин.

— Сначала в Москву, потом за границу. В России для меня все кончено. Мама успела кое-что переправить в Париж… Так что дорога моя ясна! — тяжело выдохнула Анна, и на глаза навернулись слезы. У Сергея тоже запершило в горле. Он отвернулся и, чтобы скрыть свое волнение, стал подбирать рифму: «Дорога — дорога моя ясна… Дорога моя ясна…» и, повернувшись, улыбнулся чисто и светло:

С неистовой силой Анна снова прильнула к Есенину долгим поцелуем и, оторвавшись, отступила на шаг:

— Прощай, Сережа, береги себя! — Она трижды перекрестила его приговаривая: — Храни тебя Господь! Молиться за тебя буду! Прощай!

— Прощай, — ответил Есенин и хотел было вылезть в окно, но Анна решительно взяла его за руку и, проведя темным коридором, открыла парадную дверь. Сбежав по скрипучим ступенькам в сад, Сергей обернулся. В последний раз увидел он Анну, стоящую в дверном проеме, ее прощальный, осеняющий взмах руки, и… дверь захлопнулась навсегда, оставляя позади еще одну страницу есенинского бытия.

Пройдя по дорожке, ведущей к церкви, Есенин вышел на крутой берег родной Оки. Усевшись на большой валун, с незапамятных времен вросший в землю возле часовенки, он глянул на простор, открывшийся его взору, и задохнулся от восторга перед этой необъятной земной красотой. Занималась заря. Сергей не отрываясь глядел на восходящее солнце, и чем выше оно поднималось, тем легче и просторней становилось у него на душе. Тоска, как червь точившая его все время пребывания за границей, постепенно проходила. Надрывная, болезненная любовь Дункан после ночи, проведенной с Анной, уже казалась чем-то далеким… А прощание вызывало в нем лишь легкую грусть, как неизбежное расставание с детством. Из глубины души, как родник живительной влаги, забила жажда творить, писать, вдохновляться, а с ней пришла уверенность, сила, вера в то, что в 29 лет жизнь не кончена, что многое еще впереди. Как это у Пушкина:

И, словно звенья одной невидимой цепи, соединяющие творчество поэтов разных поколений, полились его, есенинские, только что родившиеся строки:

«Любили и нас!.. Любили и нас!» — как молитву, шептал Сергей свои стихи.

— О! Учитель! Ты что, рыбачить встал спозаранку? — послышались сзади тяжёлые шаги.

«Испортил песню», — с досадой подумал Сергей, узнав по голосу Ивана Приблудного, а когда тот подошел, добавил:

— У нас в Константиново так говорят: «Кто рыбалит да удит, у тех ни хера не будет».

— Это точно! — хмыкнул Иван, неловко прикрывая веточкой лицо, будто отмахиваясь от комаров. Но Есенин вырвал ветку и, увидев огромный синяк под глазом, удивленно присвистнул:

— Ого! Это что за комар тебя так укусил? — спросил он участливо.

— Да!.. Ерунда! Девку я провожал до дома, аж в конец села… а обратно шел, споткнулся, упал… и вот…

— Ай-яй-яй! Надо же, как неудачно! — сочувственно покачал головой Сергей. — Упал?!

— Упал!! — подтвердил Иван.

— И прямо на чей-то кулак!! — договорил за него Есенин и сложился пополам от хохота.

Иван признался, морщась от боли:

— Да, было… Кто-то так гвазданул в потемках, аж искры из глаз! Ну, хватит ржать, — толкнул он друга, — тебе бы так!

Есенин свалился с камня, но смеяться не перестал.

— Ну мудак, — катался он от хохота по траве. — Это ты Наташку Сурову так про… проводил?! — Он даже стонал от смеха, и смеялся так заразительно и беззлобно, что Приблудный тоже расхохотался.

Насмеявшись вволю, Есенин поднялся, отряхивая приставшие травинки, и сказал наставительно:

— Ты бы хоть меня спросил или брата Илью… Наташка!.. Да по ней, почитай, парни со всей округи сохнут, а ты явился… кавалерист! Да у нас убить могут за любимую девку, а не только морду набить!

— Да я уж и так, когда они окружили, кричать начал, что я с тобой… с Сергеем Есениным, из Москвы приехал! Но, как видишь, не помогло… И бумажник, подарок твой, потерял, — горестно вздохнул Иван.

— Ладно, пошли спать. На сене завалимся, а брательник найдет твоих обидчиков: на деревне ничего не скроешь. А на бумажник наплюй… Я тебе свой отдам, — утешал Есенин друга. Когда они уже подошли к дому, Приблудный остановил Есенина: