Дэниэл Вудрелл - Зимняя кость

Слезка сказал:

— Всегда любимые места были.

Могильные камни были старые, такие со временем сереют-зеленеют, а в холод часто раскалываются. Трещины по ним идут острыми углами, или они распадаются на осколки, а их десятки лет разносит вокруг. Больше камней тут упало, чем осталось стоять. Ри шагнула из кабины следом за Слезкой, тот уже петлял среди надгробий. Прошедшие годы не затерли на всех камнях имена до пробелов, и фамилия Долли крупными буквами виднелась на стольких, что кожа у Ри пошла жутью.

— Мы куда это, к черту, приперлись?

Слезка менял курс быстро, топотал сквозь снег туда, затем сюда, а она ходила за ним, пьяная, в хлопающих ботинках. Он остановился, приложил руку к уху, сказал:

— Вот где… не стоит мне говорить, где это.

— Что мы делаем?

— Ищем непросевшие горбы.

Он оглядел все кладбище, дыхание жестко клубилось у него изо рта, улетало к вершинам деревьев. Присел у надгробья, поднес вспыхнувшую спичку к сигарете, затем обдул дымом ближайшее имя. Похлопал по камню, скользнул пальцами в уцелевшие буквы, сказал:

— Одиноко тут — оттого местечко и любимое.

— Ты говоришь…

— Так и раньше делали, девочка.

Ри попятилась, споткнулась, глядя, как его пальцы нежно гладят имя над могилой. Повернулась, и ее мощно потянуло бежать, бежать к грузовику или папе, но растоптанные ботинки соскользнули с ног, отлетели. Успокаиваться пришлось в одних мокрых гольфах, искать обувь в снегу. Ботинки она донесла до грузовика, залезла в кабину и туго их зашнуровала, бантики затянула потуже. Села прямо и жестко, поднесла бутылку, полилось.

Забравшись в кабину, Слезка произнес:

— Не та ночь сегодня. Снег.

— Ага. Повсюду.

Он выехал с кладбища, двинулся тем же путем, что приехали. Их дорога была истерзана комьями льда и сломанными ветками. Снег прекратился, и половина неба теперь была цвета запруды у источника, такой же ясной. Ри смотрела на звезды, что сияли так ярко, так явно и блестяще, и не понимала, что они значат — то же самое, что камни в воде ручья, или нет.

— Если застрянем, сможешь подтолкнуть?

— Маловата я для помощи.

— Могла б рулить, если я толкать буду.

— У меня никогда не было машины, мужик.

— Мне все равно самому толкать неохота.

Они добрались до главной трассы долины, поехали вплотную к снегоуборщику. Тот ярко мигал желтыми огнями, и отвал его ревел драконом, сдирая снег с дороги. За снегоуборщиком взметалась белая ярость, он разбрасывал возбужденную тучу снежной пены, которая распадалась у самой земли, плевалась во все стороны. Слезка включил дворники, потом начал отставать. Глаза у него то и дело закрывались, снова взрывались, опять никли. Когда веки смеживались, грузовик забирал себе всю середину дороги. Снегоуборщик уезжал все дальше, а глаза у Слезки уже совсем почти закрылись, когда сзади грузовик обмахнули мигалки. Слезка глянул в зеркальце, но не остановился. Вякнула сирена, и он съехал на обочину, откатил окно, выключил дворники.

Ри изогнулась поглядеть в заднее стекло. От мигалки кружилась голова, а фары сзади били в грузовик жестоко. Она прикрыла глаза ладонью, прищурилась. То был Баскин — в зеленой форме помощника шерифа, в официальной шляпе. Подошел к грузовику со стороны Слезки, но остановился, не дойдя нескольких шагов, сказал:

— Выключи двигатель.

— По-моему, не стоит.

— Выключай и выходи, руки держи так, чтоб я видел.

Слезка головы не повернул, но глаза скосил — на Баскина в боковом зеркальце. Правая рука его ползла к автомату. Сказал:

— He-а. Сегодня я нихуя не буду делать, что ты мне ни скажешь.

Ри следила за рукой Слезки — она сомкнулась на стволе, — а все внутри у нее будто вспотело вдруг, и эти потные внутренности подпрыгнули ей в глотку. Заметила, как Баскин уронил руку на кобуру, сделал шаг к заду грузовика. Ри смотрела на обрез на сиденье между собой и дядей и вся тряслась.

В яркости огней и вихре красок Баскин выглядел, скорее, тенью в широкополой шляпе. Произнес:

— Вышел, Слезка. Быстро вышел!

Тот ответил:

— Ты кому про Джессапа сказал, а? Хуй ты мутный, блядь. Кому?

Несколько секунд Баскин стоял молча, поза его начала убывать, потом шумно вдохнул, вытащил из кобуры пистолет.

Ри поползла пальцами к обрезу, думая: «Вот как случалось все внезапное, что потом не отступало уже никогда».

— Я тебе отдал… это, к черту, законное требование. Я предъявил тебе законное требование, к черту.

Из Слезки вырвалось что-то вроде опаленного смешка, он дернул автомат на колени, согнул палец у крючка. Похоже, перехватил взгляд Баскина в зеркальце. Пристально посмотрел туда, пощелкал пальцем по раме приклада несколько раз — щелк, щелк, щелк, — затем сказал:

— Ну что, наше время пришло?

Слезка снял ногу с педали тормоза и спокойно выкатился на отчищенную дорогу, поехал по ней к дому. Ри смотрела на Баскина, а тот стоял один на дороге позади, рука с пистолетом болталась, затем присел на колено в редкий снег, нанесенный порывом ветра, лицо вниз, и шляпа слетела у него с головы, но он успел ее поймать, пока не унесло.

Мальчишки толком не знали маму, когда все детали у нее были на месте, и она стояла целиком, искрящиеся темные глаза, спорая на смех. Мама редко ходила дальше кухни и в их деньки не танцевала уже никогда. Утром Ри оседлала свой бодун и на этом настроении поскакала делать безнадежные дела суетливого дня; больше часа она сидела на корточках в большом чулане в прихожей, вытаскивала пыльные драные коробки забытого семейного барахла, все выбрасывала — пока не наткнулась на желтый конверт с фотографиями. Разложила их на полу, над снимками нагнулись мальчишки — подымали каждый к лицу рассмотреть получше, потом одно старое видение мамы роняли, брали следующее. Мама в черно-белом, в полосатой юбке — та закручивалась, взметаясь, а маму кружил папа, — вот она сидит у него на коленях у стола, заваленного пивными бутылками и раздавленными окурками, вот она вертится на цыпочках в кухне, над головой воздет полный стакан. Мама в цвете, на ней венок гнутых цветочков — на какой-то из свадеб дяди Джека, стоит на крыльце, вся разряженная на выход, в красном платье смотрится роскошно, в синем, в зеленом, в гладком черном пальто, сияющем, как воскресные туфли. Губы всегда накрашены красным, улыбаются.

Ри сказала:

— Она раньше была не такая, как сейчас.

Гарольд сказал:

— Красивая. Она была такая красивая.

— Она до сих пор красивая.

— Не как тогда.

— А эти парни с ней — все папа.

Сынок спросил:

— Правда? Это он? У папы были такие волосы?

— Ага. Почти все выпали, пока его не было. Ты не помнишь.

— He-а. Я не помню, чтоб у него было много волос.

Ее унылые тяжкие задачи на день были — начать разбирать дом, перетряхнуть все чуланы и погреба, выволочь забытые ящики и сумки на свет и решить, что из старья оставить, а что сжечь во дворе как мусор. Бромонты жили в доме почти весь век, и некоторые старые коробки в укромных уголках сплющило, они стали довольно аккуратными кучками сухой гнили. Многие бумаги у нее в пальцах рассыпались в прах, когда она разворачивала их прочесть. Нашлась шкатулка для драгоценностей, фиолетовый бархат которой мыши изгрызли в тряпки, Ри открыла ее и увидела внутри коллекцию стеклянных шариков, наперсток и открытку на Валентинов день, которую тетя Бернадетта получила в третьем классе, слова любви крупно выписаны цветным карандашом. Отыскала туфли без каблуков, по-прежнему стоптанные ногами родни, умершей еще до того, как она могла с ними познакомиться. Старый потемневший нож с гнутым лезвием. Хрупкую белую вазу с выцветшими картонными ружейными гильзами и горстью ключей от замков, которых уже и не вообразишь. Соломенные шляпки от солнца, у которых оторваны поля.