Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— Вы знаете стихи?

— Я их и сам пишу, — отозвался водитель, — а извозом деньги зарабатываю.

— Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в декабре, — подхватила Феля.

— У Пушкина — в январе, — улыбнулся водитель-поэт.

— Так то́ у Пушкина, — парировала Феля, — у нас чтоб до 20 декабря снег не шел — не бывало такого. И снежинки-то меленькие, а в детстве снег хлопьями летел, и на окнах узоры от инея…

— Зима ведь не сдастся: тверда!/Смириться бы, что ли… Пора же!/Иль лира часов и тогда/Над нами качалась не та же?

— Это ваше?

— Нет, Иннокентий Анненский. Теперь стихи по-другому пишут.

— Современных я не знаю, — призналась Феля. — Больше всех Цветаеву люблю.

— Пожалуйте вам Цветаеву: «О, подожди», они просили нежно,/С мольбою рук./«Смотри, темно на улицах и снежно…/Останься, друг…»

— Надо же, впервые встречаю человека, который знает стихи, еще и наизусть.

— А как вас зовут?

Феля помедлила с ответом. На работе ее знали как Юлю, но вообще-то она была Фелицией, как же сказать незнакомому человеку? И неожиданно для себя произнесла:

— Джульетта.

— Тогда я Ромео, — ответил он. — Вообще-то просто Алексей.

— А я просто Фелиция.

На Новый год и ее день рождения он подарил ей цветущий розовый куст. Они кружили по Москве, потом пили шампанское у нее дома.

Мама представилась неожиданно для Алексея: «Ирочка». Он пожал протянутую руку: «Алексей Петрович». В первую встречу она все время на него косилась:

— Разве сейчас бывают поэты?

— Буря мглою небо кроет,/Вихри снежные крутя;/То, как зверь, она завоет,/То заплачет, как дитя,/То по кровле обветшалой/Вдруг соломой зашумит,/То, как путник запоздалый,/К нам в окошко застучит.

Вот и я, путник запоздалый, наконец добрался, — сказал он. — А поэтов сейчас — если брать только хороших — около тысячи. Но вам ведь и одного хватит, правда?

В Валентинов день, 14 февраля, Феличита и Алексей, который не называл, а пел ее имя: Felicitá e tenersi per mano andare lontano la felicitá — поженились, а в следующую новогоднюю ночь у них родилась дочь, назвали Юлией — чтоб ее любили.

Февраль 2011

Мы познакомились на вступительных экзаменах, сразу выделили друг друга в толпе абитуриентов, а найдя свои фамилии в списках, пошли отмечать в кафе-мороженое «Космос» на Тверской. Я заказала «Марс», Таня — «Солнышко», отличались они всего лишь вареньем, которым был облит шарик: мой — клюквенным, ее — абрикосовым, но это теперь глаз дотошен, как сканер, а тогда был настроен на картину «в целом».

Таня — высокая, поджарая, ширококостная, по сегодняшним меркам — типичная модель, если над ней поработать, а тогда — «никакая», не посылающая сигналов внешнему миру. Застенчивая, милая, видно, что из хорошей семьи.

— Кто у тебя родители? (Теперь так не спрашивают, а тогда — первым делом. Графа́ «происхождение».)

— Папа адвокат.

Мой уточняющий вопрос «кто?» — не казался странным: адвокаты были либо знаменитостями — те, кто защищал диссидентов, при том что судьба подсудимых решалась заранее в КГБ, так что это было искусством для искусства, — либо никем, клерками, совслужащими, безымянными сотрудниками юрконсультаций. Чем громче процесс, тем популярнее защитник. Звездой была Софья Васильевна Каллистратова. Все знали ее именно так, по имени-отчеству. А советскую власть называли для конспирации Софьей Власьевной — некоторые путали. Танин папа входил в софьевасильную когорту, только его подопечные были не на слуху. И потому — казавшийся благополучным, вальяжным, хоть и строгим — он не любил, когда его спрашивали: «А кого вы защищали?» В 70-е это звучало как вопрос артисту: «А кого вы играли?» Если артиста не знают в лицо, ему лучше в дворники.

Чего желал дочери Танин папа, осталось неизвестным, он на сложные темы не говорил, но можно предположить, что именно от него исходила Танина idée fixe выйти замуж за иностранца. Она для этого сюда и поступила: учить языки, встретить иностранца и уехать с ним навсегда. У самой Тани Софья Власьевна не вызывала никаких чувств: ее не интересовали ни диссиденты, ни история КПСС с революционным террором, перегибами, политическими проститутками, головокружениями от успехов, уклонистами, ревизионистами, врагами народа, предателями родины, шаг вправо, шаг влево… Она не читала газет, не смотрела телевизор, не стояла в очередях, была равнодушна к одежде и к идеям о том, «как нам обустроить Россию», не пользовалась косметикой, не увлекалась театром и вообще ничем, что находилось на территории СССР. Он в целом казался ей не той землей, которую стоит украшать человеческими жизнями.

— И удобрять, — добавила Таня, добывая из кошелька железный рубль для расплаты за абрикосовое солнце.

— Удобрять? — Передо мной возникла картинка дачного участка, который дедушка постоянно удобрял компостом (попросту дачной помойкой, но хорошо выдержанной) и ценными коровьими лепешками, которые он подбирал в округе, прогуливаясь с ведром, — мне они казались гигантскими монетами. У меня были старые, петровские еще, черные монеты, которые мне подарил дядя, они походили на эти лепешки в миниатюре. Монеты дядя потом забрал, когда выяснилось, что это ценность. А подарил, считая старым хламом — ребенку-то не все равно, с чем играться?

— Мы все умрем, — весело сказала Таня, — и станем удобрением для земли.

Ах, вот что! Я часто, с раннего детства, думала о смерти — как о потайной, волнующей части жизни, но никогда в таком ключе. Да, Таня много читала, это было. Я читала еще больше, но извлекала из книг что-то другое, это стало ясно, когда мы синхронно читали один и тот же список «обязательной литературы». Эмма Бовари была для меня удручающим примером жизни, прожитой впустую, а для нее — героиней, восставшей против диктата общественной морали. Мы с Таней вообще были противоположностями: у нее в голове будто всегда висела табличка с предостережением: «Осторожно, яд!», а у меня — с вопросом «Что бы я сделала, если бы завтрашний день был последним?». Именно это я и делала каждый день. Притом я была книжным червем, а она любила вечеринки, компании, даже и лекции какие-нибудь, о структурализме или летающих тарелках — главное, чтоб до или после было живое общение. Это меня неизменно поражало: вела она себя всегда замкнуто, предпочитая ходить со мной — я легко вступала в контакт, но именно она подбивала меня на эти блуждания по Москве, поскольку у нее была цель. И каждая вечеринка, на которой в очередной раз не был встречен Иностранец, копила в ней отчаяние: «Ну вот, опять ничего». Я над ней посмеивалась.

— Тань, если приспичило, вон наш Шейк — открыт всем ветрам, иди за него замуж.