Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Буду тут жить. Вокруг — даже не бардак, а обломки. Уезжала я, когда империя только надломилась, а вернулась в крошево, барахтанье жучков в муке, полет моли в шкафу, новая история тут еще не ночевала, ее придется носить сюда ведрами. И отсюда — выкидывать мешками. Илья встретил меня в аэропорту, привез; что теперь делать — непонятно. Сейчас приедет Федя, попросила его купить телевизор.

— Объясни мне, — Илья говорит с некоторым раздражением, — почему у тебя всегда, сколько себя помню, — рабы?

— Какие такие рабы?

— Федя едет телевизор тебе покупать, и всегда, как ни придешь, кто-то моет посуду, кто-то кран чинит.

— Ты что, все забыл? Пьяный слесарь, исчезающий с авансом маляр, все делали всё и друг другу помогали. А сейчас и такси не существует, советские разжалованы, вместо них бомбилы. Потому и попросила тебя встретить. И телевизор — как я его сама попру, подумай! Доставки нет, ловить на улице частника — кто его знает, что за частник. Илюша, мы ж не в Париже! А вот ты зачем в Москве поселился — не понимаю.

— Я-то как раз понятно — бизнес. Здесь можно сумасшедшие деньги делать, а ты? Жила бы себе в Париже — уверен был, что останешься.

Как объяснить Илье, почему я рвалась домой, причина не одна — десяток. Может, просто Москва — мое место. Или, как стало модным говорить, место силы. Еще есть теория, что Россия — узилище, где рождаются за грехи прошлой жизни, и куда б потом ни уехать — освобождение не наступит. Сама общалась в Париже с эмигрантами, по четверть века там прожившими, но сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.

Илья родился не здесь, это совсем другое дело. Выезд из Совка был вроде выхода в открытый космос, мы уже не те, не так близки, как прежде, вернувшиеся спустя вечность на землю исхода. Наша дружба началась с того, что он подошел и сказал почти шепотом: «Я инопланетянин». И как бы в доказательство показал свои уши. На просвет они были прозрачны, как тонкий фарфор, и я еще некоторое время присматривалась к разным ушам: светит сквозь них солнце или они непроницаемые, мясные. Встречались и те и другие. Но он мог и не показывать ушей: второго такого человека в Москве не было.

Любой московский пижон смотрелся на его фоне претенциозным дикарем. Он носил идеально белоснежные рубашки, причем ему важно было, чтоб заметили: «Меняю два раза в день», — вворачивал в разговор как бы между прочим. Стиральных машин тогда не водилось, так что стирала жена, Ариша. Она выглядела хоть и не инопланетно, поскольку здешняя, русская, но по ней никогда было не сказать, что она целыми днями сидит с ребенком, Тимом, стирает, крахмалит, гладит, готовит, Ариша появлялась на публике редко, всегда свежа, скромна, изящно одета — они казались идеальной парой.

— Знаешь, как мы познакомились? — Я уже знала, что всякая рассказанная Ильей история будет абсолютно нереальной, все считали, что он эти истории придумывает, поскольку жизнь должна состоять из чудес.

— Иду по улице, навстречу — девушка, голубоглазая, с длинными золотистыми волосами, я ее остановил и сказал: «Вы будете моей женой».

— И она сразу согласилась?

— Разумеется! — он засмеялся. — Я же говорил правду.

Через неделю Илья пригласил меня в гости, на ужин. Невиданные плошки и квадратные тарелки, на которые Ариша раскладывала какие-то маленькие штучки. «Восемь перемен блюд», — объявил Илья, называя каждое, но слова тут же вылетали у меня из головы: странные, как и палочки вместо вилок. Теперь от языка отскакивают: суши, сашими, суп мисо…

— Откуда это все? — удивилась я при виде инопланетной еды.

— Родственники присылают из Японии. — И тут же принес несколько прозрачных пакетиков с иероглифами, в них виднелось тоже что-то прозрачное, похожее на слюду. Потом Илья вынес из ванной два флакона духов.

— Эти для головы, а эти для тела.

Мужчина и духи для советских людей — понятия несовместные, а чтоб еще и разные! Но удивительным образом никто не обзывал Илью пидарасом, а в нашей общей компании считалось, что все эти чудачества законны для столь необычного персонажа.

— Тоже прислали?

— А ты видела в Москве что-нибудь, кроме одеколона «Шипр»? — Илья брызнул из одного, потом из второго флакона, чтоб я оценила аромат. А я ничего не оценила, тогда у меня в жизни были одни-единственные духи Poison , Яд — просто для украшения облезлой тумбочки, исполнявшей роль туалетного столика.

— Что-то не пойму, откуда у человека (под человеком понимались мы, жившие здесь и не до конца уверенные, что заграница существует в том же самом измерении и что наш Илья может иметь к ней отношение, или вправду инопланетянин?) могут взяться родственники в Японии.

— Мама-японка вышла замуж за папу-китайца, они стали жить в Китае, случилась культурная революция, папа знал, что лучшая страна на свете — Советский Союз, русский с китайцем братья навек, папа — переводчик с русского, приехали, увидели, поняли, засобирались обратно, вернее, в Японию, но им сказали, что все, больше не выпустят. Мне было три года, когда мы поселились в Москве.

— А почему ты тогда — Илья Обломов?

— Сказали, нельзя отдавать в садик с китайским именем, будут издеваться, а отец переводил «Обломова», так и назвали.

— Ты не похож. Совсем.

— Все поддается коррекции, — засмеялся Илья, — родители решили привить трудолюбивому генофонду немного лени, в России же иначе нельзя.

Он почти постоянно смеялся, смешило все: как я безуспешно пыталась палочками есть рис, зацепляя только одну рисинку, и вообще своим смехом он как бы предупреждал смешки в свой адрес: это не его обзывали чистюлей (оскорбление же было!), а он смеялся в голос, добродушно, но с долей брезгливости: «Мыться раз в неделю? Чтоб никто близко не мог подойти?» Это имело место, да, повсеместный запах пропотевших тел и одежек, но привыкли («мужик должен пахнуть козлом»), как и к кухням, затянутым сизым дымом, когда десять человек курили одну за другой, просиживая ночи напролет.

За весь ужин Ариша не произнесла ни слова. Тим тихо сидел в своей комнате, вышел два раза: поздороваться и сказать «спокойной ночи». Ариша незаметно циркулировала между кухней, детской и комнатой, где мы сидели. Только когда пили зеленый жасминовый чай из маленьких пиалок, она спросила: «А ты понимаешь стихи Ильи?» Он писал что-то вроде хокку и танки, которые принимались тогда как все необычное — 1987-й, апогей перестроечного бурления! — но не воспринимал этого никто. Теперь, может, поняли бы, но Илья со стихами давно завязал.

Работал он на телевидении, стеснялся об этом говорить, просто зарабатывал деньги. Зомбоящик тогда не назывался никак — для нас он просто не существовал до самого 1989 года, когда объявленная Горбачевым «гласность» прорвала мерно колыхавшуюся ряску экрана, где генсеки, члены Политбюро и секретари обкомов посещали передовые колхозы, беседовали со сталеварами, принимали зарубежных гостей, наносили официальные визиты, выступали с речами под бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию: еще теснее сплотиться вокруг центрального комитета нашей партии — все это не было адресовано никому, просто дань риторике. Телевидение припозднилось, конечно, потому что ряску прорвало уже повсюду, вот Илья и стеснялся.