Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— А что?

— А то, что разрыв с родителями — это всегда разрыв внутри, проблемы с детьми, если они будут… Мне важно, чтоб дом был зоной комфорта.

— Погоди, но во Франции дети видятся с родителями раз в год, на Рождество. Это ж не советские родители.

— Ну да, но если мать отказывается приезжать на свадьбу…

— Так ты женишься?

— Подали заявление, у меня еще есть пара месяцев на размышления.

— И у нее, — это я заметила просто так, в пику мачизму.

— Ей думать не о чем.

— В смысле, что ты неотразим?

— Не делай вид, что не понимаешь, — Илья был как-то нервически серьезен. — Я могу дать любой девушке все, о чем она и не мечтает, но взамен хочу получить… в общем, я точно, в подробностях знаю, какой должна быть моя жена.

— Когда ты встретил Аришу, у тебя разве был в голове детальный план жены? И про родителей ее ты ничего не знал.

Он вздохнул, развел руками, поправил волосы, допил кофе.

Я представила себе Илью, сделавшего заказ по индивидуальному проекту, готового заплатить любые деньги, а нерадивый дизайнер всякий раз промахивается.

— Ты эту Марианну любишь?

— Сам не знаю. Один день думаю, что да, другой — что нет. Но это же у всех так.

Когда мы распрощались с Ильей, я вдруг поняла, что изменилось: он всегда жил необычайными историями, а сейчас ищет обыкновенную. Он больше не инопланетянин.

Марьяна собралась было рассказывать Федору об Илье, но произнесла имя и осеклась — в таком антураже разве что посплетничать о Ларисе Николавне ТТН, но ее, Марьянино, несчастье требует минимально уважительного пространства.

— Нет, — Марьяна понажимала кнопочки, вызвала такси, — поедем в другое место. Деньги у меня есть, не думайте.

— Дело хозяйское, — пожал плечами Федор. — Хотя не место красит человека, — добавил назидательно.

— Цитата? — Марьяна ехидно улыбнулась — в России все употребляли в речи цитаты из книг, фильмов, стихов.

— Русская пословица. Красить — это украшать.

— Странная пословица, — Марьяна задумалась. — Человек украшает место, чтоб оно украшало его, это же очевидно.

Возникла пауза. Федор залез в свою большую сумку, в которой всегда носил «малый магический набор», как он это называл, и извлек оттуда два загнутых под прямым углом металлических прутика.

— Что это?

— Рамка. Иначе — лоза. Биолокация — не слышала?

— Нет, — Марьяну всегда изумляла московская тяга к терминологии, этим как бы защищалась серьезность чего-то сомнительного. Чаще можно было услышать «по мнению экспертного сообщества», чем «я думаю».

— Пока такси подъедет, можешь задать пару вопросов, рамка ответит. — Он старался удерживать прутики параллельно, будто ретивых лошадок. Руки у Федора немного дрожали, и прутики вихляли, как флюгер, из стороны в сторону.

Если бы Федор извлек из сумки карты Таро — а они тоже входили в его «набор», Марьяна потянула бы карту, замирая от страха (вдруг плохая? Башня, например?), но прутики ее озадачили.

— Вслух спрашивать? — спросила она шепотом, оглядываясь на посетителей стекляшки, не глазеют ли они на них как на бесплатный цирк. Не глазели. Грызли шашлык над пластмассовой тарелочкой, чокались, перемазанные кетчупом, громко веселились.

— Что в лоб, что по лбу, — ответил Федор, и Марьяна поняла, что ее настигла очередная пословица.

Вопросов было два, но формулировался только один, про свадьбу, про родителей непонятно было, что спросить, хотелось спросить «что делать», но это же не вопрос… Марьяна мысленно пыталась добраться до Бретани, а прутики уже начали какую-то свою активную жизнь, Федор смотрел на них, потом закрывал глаза, и запрокидывал голову, и опять смотрел, зажмуривался, делал удивленное лицо, наконец сказал «м-да» и резко спрятал прутики в сумку.

— Что? — у Марьяны заколотилось сердце.

Позвонил подъехавший таксист, Федор встал, заторопил растерявшуюся Марьяну, она мельком увидела, что пришла эсэмэска (черт с ней, Илья никогда не пишет, только звонит), бросила телефон в сумочку и побежала за Федором.

В машине пристала с расспросами:

— Что прутики сказали? Почему вы скрываете?

— Я-то откуда знаю, что они имели в виду? — Федор увиливал от ответа.

— Не пугайте меня, — Марьяна смотрела умоляюще.

— Ладно, назвался груздем… Как это сказать по-русски… — бормотал Федор. — Короче, все может обстоять лучше, чем ты думаешь.

— Свадьба? — Марьяна подпрыгнула на сиденье.

— Вопрос, в чем был твой вопрос.

По лицу Федора бродили какие-то гримасы.

«Ох, эти мистики, ни одного человеческого слова! — подумала Марьяна. — А если совсем плохо, хочется слушать именно их, и сейчас кажется, что Федор уже знает что-то важное, но это песня без слов».

— Лариса Николавна сказала, что вы шаман, это правда?

— Правда. У меня дома и бубен есть.

— Зачем?

— Чтоб вызывать духов и просить у них помощи.

— А без бубна нельзя?

— Можно, но труднее.

— И вы для меня попросите?

— Скажешь попросить — попрошу.

— И они исполнят?

— Не исполнят, а придут на помощь, — Федор посмотрел с укоризной.

У Марьяны вдруг мелькнула мысль, что все, кого она встречает в Москве, — не то что совсем сумасшедшие, но как бы с приветом. У каждого есть свои воображаемые колышки, за которые они держатся, которыми питаются, как бы точки опоры у всех не здесь, не из мира людей. У Федора вот духи, а Илья — паркет для своего дома выписывал из Франции, говоря, что только в мастерских, обслуживающих дворцовые музеи, умеют точно пригонять и правильно шлифовать досочки, мрамор — из Италии, из Каррары, потому что только там… Это его опоры, как Федор сказал: не место красит человека, а у Ильи — ровно наоборот, предметы ему дороже человека, он в них лучше разбирается, в них и только в них находит совершенство. Люди для него — либо прислуга, либо те, кто разделяет его страсть к перфекционизму или по крайней мере готов ее симулировать, как Марьяна.

Во Франции, понятно, тоже у людей свои заскоки, но там ищут человеческого — любви, справедливости, заработка — того, что связано с людьми. Вот она ходила в Париже к гадалке, когда ее Лагерфельд выгнал, та сказала: «Будет у тебя работа, не волнуйся», и она успокоилась, и это пошло на пользу — с нервными никто не хочет иметь дело.

— Значит, так, — Марьяна все еще не знала, с чего начать, когда они устроились в кафе возле Пушкинской площади, памятном — не раз ужинали тут с Ильей. Кафе — якобы старинное, на стенах снаружи специально наведенные кракелюры, мебель в стиле Людовика, названия блюд — из наполеоновских времен, а кафе этому лет десять всего. Москве болезненно недостает родословной: город-сирота, но не детдомовка, родителями брошенная, а такая, что сама их и порешила, отсидела срок, вышла из колонии и сочиняет себе теперь фамильное древо, обустраивает старинные интерьеры, наследные замки, будто так оно всегда и было. Спешно сносятся уцелевшие низкорослые особнячки, чтоб не возиться с малодоходной рухлядью, строят на их месте якобы древнего, XIX века восьмиэтажные особнячищи. Во Франции XVII век — уже новые дома считается.