Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Что-то было в маминых уверениях о том, что она — единственная, кто у меня есть, из родных и близких, от первой Моисеевой заповеди, что Бог один, других нет, и поклоняться им, несуществующим другим, есть ужасное преступление. Я любила маму болезненно, не могла привыкнуть к резким перепадам ее настроения — от неистовых проявлений любви ко мне до ненависти. В доме я была Золушкой: после смерти бабушки мама обнаружила, что прожить вдвоем со мной на свою зарплату младшего научного сотрудника она не в состоянии, что с хозяйством без домработницы тоже не справляется, так что с моих одиннадцати лет мама отдавала мне зарплату, а мое дело было — распределить ее на месяц, чтоб хватило.

Я покупала продукты, мыла посуду, вытирала пыль, пылесосила и натирала полы. От втирания мастики в половицы жесткой щеткой раз в неделю ужасно болели мышцы, потому что к ежедневной утренней физкультуре меня так и не смогли приучить. Мне осточертели пресловутые нога (единственное, где чувствовалась некоторая ее слабость после чудесного излечения от полиомиелита, — на катке, ласточка получалась только на нетронутой ноге) и рука. От занятий музыкой меня, к счастью, мама избавила (из тех сорока рублей алиментов, что платил отец, тридцать мама продолжала платить учительнице еще года два после смерти бабушки, несмотря на бедственное положение). В новой квартире № 13 мама воспринимала «Похоронный марш» Шопена — это был мой конек — уже не как тренировку руки. И то — я писала сочинения и контрольные, тайный дневник, так что рука не простаивала, но мама говорила: «Когда ты вырастешь, у тебя в руках будет профессия, ты сможешь зарабатывать деньги преподаванием музыки». Почему ей пришла в голову столь странная идея — не знаю. Я так явственно ненавидела музыкальные занятия вкупе с училкой — над училкой я просто издевалась, — что вряд ли можно было предположить, что я пойду по ее стопам.

Постепенно мама нашла всякие выходы из финансовой пропасти: иногда шила или вязала на заказ, из заграничных командировок привозила одежду и обувь. Туда везла чемодан консервов и кипятильник, не тратила ни копейки из мизерных командировочных: затыкала пробкой гостиничную раковину, вываливала из банки бычка в томате, добавляла воды, совала туда кипятильник, и горячий обед был готов. Потом шла на блошиный рынок и за гроши накупала вещей на пару лет, до следующей командировки. И какие это были вещи! Такой красоты в советских краях не водилось. Из Парижа мама привезла мне пластиковые коричневые туфли за 5 франков, высокие лаковые ботинки на шнуровке за 10 франков и кофту с золотыми пуговицами, не помню, за сколько, но те цены (абсолютно тогда для меня абстрактные) запали, поскольку мама ими очень гордилась. В те годы (а это было начало семидесятых), как я предполагаю, 5 франков стоила чашечка кофе, а 10 — стакан минеральной воды в кафе. (Опять проклятые скобки.) Из Болгарии мама привезла мне и себе по дубленке, но эта роскошь возникла позже, когда мама освоилась с финансовым вопросом.

После шока, пережитого в болезни и разлуке с мамой, что-то во мне повернулось. Я стала покуривать, а с шестнадцати лет и вовсе курила открыто. Мамины крики и запреты не только не останавливали меня, а укрепляли в правильности моих действий. Я хотела быть похожей на папу, а он курил. Я даже стала кидать окурки на пол в своей комнате, чтобы взбесить маму, и заявляла, что это моя комната, и что хочу, то в ней и делаю. Я нарисовала на листе бумаги плакат:

«Максимум правды» — и повесила его на дверь. Это было связано с тем, что мама постоянно что-то выдумывала и никогда невозможно было понять, что правда, а что неправда из того, что она говорит. Причем это не была ложь обычного свойства, с целью что-то скрыть или обмануть, хотя случалось и так. Но в основном это было чистое сочинительство, и я каждый раз очень расстраивалась, обнаруживая, что рассказанное мамой не имело ничего общего с действительностью. Это породило во мне патологическую правдивость: я говорила правду и в тех случаях, когда надо промолчать или соврать для того, чтобы проявить вежливость, сострадание или просто не навредить себе, поскольку люди, которым я говорила, что думаю, из лучших побуждений, обижались навсегда.

Я не сумела полностью перестроиться и к сегодняшнему дню, продолжая не понимать, почему, даже по моей просьбе, люди отказываются делать замечания и сами не любят критику. Получается, что есть доброжелатели, друзья — они всегда за, и зоилы, недруги — они всегда против. Впрочем, на маму обижались больше, чем на меня. Ее неуемная лесть, которая меня злила, очаровывала людей лишь до момента, когда мама ни с того ни с сего обрушивала на них потоки оскорблений, что злило меня не меньше. Все гадали: сумасшедшая она или это «распущенность», исчезнувшее из обихода слово. В смысле, что хочу, то и ворочу. Ответ я узнала слишком поздно, когда мама умирала. У нее давно была опухоль мозга. Но ее приверженность к вранью имела, возможно, исторические корни. Она не только выросла в стране, где врали все и всегда, от страха или на всякий случай, но врали и персонально ей — про отца. Она хоть и не знала правды, но всегда для нее в этом было что-то болезненное, то ли смутные воспоминания пятилетней девочки, у которой вдруг появился папа, то ли еще какие-то проколы в предложенной ей легенде.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мама вышла замуж. Наконец-то, как я ждала этого момента! Потому что подруги ее говорили, что оттого она «такая», что у нее нет мужа. И как только мама выйдет замуж, закидоны исчезнут, и она перестанет всех мучить. «Закидоны» не исчезли, но мое освобождение пришло.

— Что это у тебя дочь как Золушка? — возмутился новоиспеченный муж. — А ну-ка давай сама занимайся хозяйством.

Кроме того, муж сказал, что нельзя девочку держать взаперти и в черном теле. Мама и вправду так беспокоилась за мою нравственность, что я не знала, откуда берутся дети, не говоря о том, что после школы должна была сразу идти домой заниматься хозяйством и уроками. Однажды, мне было лет двенадцать, мне позвонил одноклассник, мама сказала, что только проституткам звонят мальчики и чтоб больше такое не повторялось. Я не знала, кто такие проститутки, но решила, что проституткой быть хорошо.

В мамином воспитании была сплошная непоследовательность: запрещая мне читать с фонариком, потому что надо спать, в другой раз мама приходила в полночь и, взволнованная своими бесконечными любовными передрягами, садилась на мою кровать, и рассказывала часами, как взрослой, вещи совсем не для детских ушей. Ей очень хотелось поделиться, выговориться, и в эти моменты она не думала о моей детской нравственности или о том, что мне рано вставать в школу. Тинейджерский период я прожила в сплошном недоумении. Единственное, о чем я мечтала в пятнадцать лет, это сбежать из дома, от мучительных скандалов, оскорблений, сменявшихся просьбами о прощении и заверениями, что теперь все будет иначе.