Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— Мама, остановитесь. Это просто слова, вы прекрасно знаете, что было на самом деле.

— На самом деле происходит то, что написано на бумаге, тем более напечатано на пишущей машинке и заверено печатью. Я, кстати, не знала, что ты работала в Тульской губернии.

— Это было так, проездом, чисто личное.

— У тебя все чистое и личное, а тут — одна грязь и ни ответа ни привета, — Нина Петровна всхлипнула.

Она пыталась удержать свое строгое лицо, похожее на парадный портрет, от гримасы рыданий, но безуспешно. Это было впервые на Вилиных глазах, Виля подбежала, обняла, тоже, кажется, впервые, и так произошел неожиданный контакт.

— Он уехал, — Нина Петровна снова перешла на шепот, — официально он лечится, но он с ней, я знаю, с ней.

— С кем? — тоже шепотом спросила Виля, догадавшись, что речь об отце.

— Лишится своего кресла, тем и кончится, — быстро взяв себя в руки, пробормотала Нина Петровна.

Виола придвинула стул, села вплотную. Нина Петровна продолжила еще более тихим шепотом, и Виля не сразу разобрала, что мать сменила тему.

— Ты видишь, кого на стройки забривают? Догадываешься, кто решил убрать Сергея? Если можно было тронуть Кирова, с остальными расправятся обязательно, помяни мое слово. Выходи замуж и уезжайте втроем из Москвы, а Андрюшей я тут займусь.

— Но зачем мне уезжать? Меня никто не преследует, вы сами зачитывали мне фантастическую характеристику.

— Тихо, — мама приложила палец к губам и страшно выпучила глаза. Громко она сказала: «Ну раз ты еще не освоила чешский, диссертацию тебе защищать рано». Снова перешла на шепот:

— Уйди из «Известий» немедленно, завтра. Чтоб ты была неизвестно где и неизвестно кто, ты хорошо меня поняла?

— Самолеты бьются как посуда? — Виля произнесла это одними губами.

— Да.

Это было первое примирение с матерью, открывшее период дочерней почтительности и дружбы почти на десять лет. 2 декабря 1934 года, вчера убили Кирова.

В Виле клокотал коктейль из нескольких, не связанных между собой эмоций. Илья, ее любовное настроение, звучало как жажда прочности, безопасности, семейного дома, как окрыляющая перспектива: у Машеньки будет отец, у Андрюши — старший товарищ, девять лет разницы между ними. Одной ей «тяжело», непонятно отчего, а вдвоем будет «легко» — разумного объяснения этой легкости тоже не было. Это было чувство, как если бы в организме мог образоваться гейзер, горячий и насыщенный минералами.

Другой гейзер бил тоже в недрах организма, по соседству. Он был устроен как двуглавый фонтан, одна голова выплескивала хулу на историю партии, которая была историей и ее собственной жизни, другая голова хотела отделить себя от партии, обелить, отмыть и ту и другую, открыть второе дыхание, новую страницу. Виля мысленно пробежала весь этот год: в январе ее вызвала мать и велела слечь в постель с температурой, чтоб ни за что не использовать мандат делегата XVII съезда с правом совещательного голоса. Такой мандат получили все старые большевики-партработники. Ни на один съезд после смерти Ленина Виола мандатов не получала, и приглашением на этот съезд, о котором писали как о съезде «лучших людей партии», «съезде победителей», Виола ни за что не хотела пренебречь. Была уверена, что получит мандат. Песню Нины Петровны «скажись больной» Виола не желала слушать, как раз бабушка (теперь это стало ее основным именем) у нее была дома, компостировала мозги на кухне, Виля демонстративно встала и ушла, бабушка побеседовала со своим любимцем Андрюшей, Машеньку, как обычно, обозвала «чертовкой», потрепав по голове, уходя, бросила: «Не увидеть Парижа и умереть».

— Ты про что, бабушка? — спросил Андрюша.

— Это цитата. Самолеты бьются, как посуда. Пули вылетают ниоткуда.

С другими застегнутая на все, что можно застегнуть, с внуком бабушка частенько становилась эксцентричной.

Андрюша почему-то принял «цитату» на свой счет.

— Умру, не увидев Парижа, — сказал он Виле.

— Какой еще Париж?

— Самолеты бьются, как посуда, пули вылетают ниоткуда. Бабушка стихи читала.

Намек раздосадовал Вилю еще больше. Как они надоели, старые перечники, все бы им про катастрофы, угрозы, подумали бы, что национальный продукт увеличился вдвое, на съезде будут озвучены цифры, которые Виля уже знает: в капиталистических странах производство упало со ста процентов до шестидесяти, а у нас выросло со ста до ста шестидесяти. СССР выиграл по всем пунктам: у них ночлежки для рабочих, у нас квартиры, у нас Днепрогэс, Магнитка, Беломорканал — да без счета успехов, в Москве подземные дворцы-вокзалы строят — метро, такого нет нигде в мире! (Виля, как многие, верила пропаганде, утаивавшей первенство метро в Лондоне и его наличие во многих мегаполисах — так эффектнее звучало, «первое в мире». Хотя была в том и правда — подземных дворцов не возводили нигде.) Сталина уважают во всех странах, и политики, и писатели, а поколение мамаши так и живет в шпионском детективе.

Так была Виля настроена, пока… не подхватила испанку, не слегла с высокой температурой (январь, неудивительно), сначала заподозрив мать в заговоре и даже краже ее мандата, а уж потом, когда ей шепнули, что рядом с фамилиями более трехсот делегатов Поскребышев поставил две буквы — ВН — враг народа — когда Виола это узнала, ей больше не хотелось выздоравливать. И работать не хотелось. Хотелось на самом деле двух вещей: понять и укрыться.

Мать опять оказалась права, и Виола могла стать ВН, окажись она на съезде, но Вилино упрямство сломило лишь убийство Кирова. В самом деле, происходит страшное, запредельное. Виля впервые признала в категоричности Нины Петровны заботу, возможно, потому что мать заговорила человеческим, а не обычным, парадным, голосом. Виоле стало жаль и ее, и себя. Она поняла, кто убил и зачем. Хотя и в страшном сне не могла предположить, что с 1934-го по 1938 будут расстреляны все «победители» — отцы революции: Бухарин, Каменев, Зиновьев, Рыков и даже тихий Затонский Владимир Петрович, имевший несчастье быть председателем счетной комиссии XVII съезда.

После съезда слухи ходили такие: «старая гвардия» решила исполнить волю Ленина, отстранив на съезде Сталина от руководства страной и избрав вместо него Кирова, который становился самой популярной фигурой в партии. В 292 бюллетенях фамилия Сталина была вычеркнута, но затем бюллетени были сфальсифицированы Кагановичем Лазарем Моисеевичем, чья жизненная гибкость и провиденциальность позволили ему, единственному из коммунистических боссов, дожить не просто до черепашьего возраста, но до роспуска СССР, до самой отмены советской власти.

Наверное, необходимо, чтоб во всяком предприятии оставались свидетели всех его дней, от первого до последнего. Можно предположить, каким должен быть подобный свидетель: во всякий момент слит с течением и способен в него превратиться, принять его форму — воды, если речь идет о водопадах, ветвления истории, если речь о том, как растет, видоизменяется организм под названием «государство». Как моя бабушка, так и я — мы обольщались, что Россия может стать мексиканским кактусом или морским кораллом, французским виноградником или английским парком. Она — определенная порода, терруар (плод союза земли и неба); можно рубить ее ветви, закручивать стебли на бигуди, стричь машинкой, подкрадываться с мичуринским скальпелем — ну не может она стать другой. Для этого должен измениться терруар, а это происходит лишь вследствие глобальных катастроф. Россия всегда подсознательно желает такой катастрофы. Она — редкий экземпляр, который мечтает быть не собой, а кем-то другим. «Рожденный ползать летать не может». Только ум российского терруара может предположить, что змея завидует птице и тоже хочет летать. И что раз она змея, то не в виртуозном и изящном смысле извивается и стелется по земле, а как низшая тварь ползает на брюхе, потому что ничего другого ей не осталось. Приходится ей делать вид, хорохориться, надувать щеки, пугать ядом. «Я — такое дерево», — распевали в эпоху коммунистического заката.