Клас Эстергрен - Гангстеры

Когда я переступил порог своей квартиры на Лилла-Эссинген, я испытал чувство глубокого разочарования. До сих пор все шло довольно гладко, но тут у меня просто опустились руки. Ничего особенного не произошло, скорее это было минутное настроение, ощущение, и будь я в ту минуту занят чем-то важным, я легко отмахнулся бы от него. Но занят я ничем не был, все мое материальное имущество умещалось в нескольких сумках, занимавших половину небольшого шкафа, и сам я легко разместился бы там же, на верхней полке. Первым делом я направился в ванную комнату и встал на свои старые весы — меньше чем за два месяца я перешел из второго полусреднего в легкий вес.

Солнце нещадно палило весь день — датчанин, судя по всему, не признавал жалюзи, — и в квартире было невыносимо жарко. Повсюду в беспорядке валялись чужие вещи: датские книжки с ничего не говорящими мне названиями и пластинки с записями столь же неизвестных мне звезд. А главное, странным был запах: пахло мужской туалетной водой, корицей, жженым сахаром и горькой настойкой Gammel Dansk. Я открыл окно с западной стороны, шум машин ворвался в комнату, как что-то давно знакомое и привычное, и все же я никогда так остро не чувствовал себя лишним в этой жизни. Я не вдавался в анализы и подсчеты, достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что меня ничто здесь не держит, что я не связан никакими обязательствами или отношениями, которые могли бы послужить поводом или оправданием того или иного поступка. Какие бы надежды ни пробудила во мне Мод, они были ничтожны и легковесны — как и я сам. Оставалось лишь мимолетное впечатление, поверхностное представление о некоей структуре, своего рода пищевой цепи, в которой я оказался самым нижним звеном, мелкой добычей, по всей видимости, недостойной внимания крупных хищников. За исключением нескольких неоспоримых фактов, это представление, главным образом, основывалось на ощущениях. Сами по себе эти ощущения казались сильными, но вполне могли быть и обманчивыми, как плоды самовнушения и постороннего влияния. Это было недостаточным основанием, чтобы жить дальше; этого не хватило бы даже на одно-единственное убеждение.

Вот я и застыл у открытого окна, глядя на машины, мчащиеся по трассе. Люди ехали с работы домой, они были захвачены житейской круговертью, у них были супруги и дети, дома и непогашенные кредиты, планы на Иванов день и на пенсию. У меня эти люди вызывали не столько зависть, сколько недоумение. Такое упорядоченное существование в тот момент представлялось мне недостижимым — не потому, что я сомневался в себе, сомневался, что достоин стать его частью, но потому, что это требовало от меня убежденности и оптимизма, быть может, некогда и присущих мне, но теперь безвозвратно утраченных. Я собственными глазами видел, на что способна сила саморазрушения, я знаю, что она может сделать с человеком, я, в определенном смысле, испытал это и на себе, а, главное, я видел, как этот водоворот подхватил и унес моего друга навстречу еще более мощной и сокрушительной силе, организму с одной-единственной функцией — нести хаос и опустошение, индустрии, которая подчинила себе ученых и инженеров, присвоила себе достижения лучших умов в самых разных областях человеческого знания и вверила эти чудесные открытия и передовые технологии в руки бизнесменов, политиков и военных. Это была попытка смешать добро и зло, получить сплав веществ, ранее несоединимых, попытка, которая, увенчавшись успехом, поначалу вызывала удивление и уважение, а впоследствии — отчаяние как неизбежный остаточный продукт. Человек осторожный, и, вероятно, разумный, отведет глаза, чтобы не видеть, не знать. Тот же, кто, напротив, захочет — по-настоящему захочет увидеть этот разрушительный сплав, должен иметь на то личные причины, определенную предрасположенность, склонность к правдоискательству или… беспощадному саморазрушению. Только саморазрушение могло завести человека так далеко, заманить его к самой цели, несмотря на светофоры и знаки, предупреждающие о смертельной опасности. А цель — закаленный мощный сплав — приняла форму отполированной до блеска боеголовки управляемой ракеты, отражающая поверхность которой искажала черты лица и превращала любого, кто в нее смотрелся, в монстра, но другого зеркала не было. Иного способа видеть не существовало. Склонность к самоуничтожению заставила Генри собрать эти сведения, а меня — создать эту рукопись, которую я теперь носил с собой в старом портфеле из свиной кожи, служившим щитом и мишенью одновременно. Поскольку индустрия эта во все времена была жизненно важной для благосостояния страны, двойственная природа этой силы проявлялась повсюду в виде новых мостов, трасс и монументов, которые самыми разными способами свидетельствовали о прочности этого уникального сплава. Придерживаясь такого образа мыслей, основанного больше на чувствах, чем на знаниях, человек самоустранялся, обрекал себя на роль вечного аутсайдера, наблюдателя, свободного от обязательств, но в то же время лишенного каких бы то ни было прав. Спасти этого конченого человека могла только большая любовь. Любовь была, она еще только пробуждалась, но уже несла на себе печать большой любви. Она могла разрастись до огромных размеров. Но поскольку это была скомпрометированная любовь, возможно, даже запретная и опасная, то она скорее всего обернулась бы для меня еще большим одиночеством, изоляцией, и, наконец, болезнью. То, что я понял это уже тогда, в молодые годы, не избавило меня от дальнейших ошибок, никак не облегчило мне жизнь. Зато, однажды осознав это, я перестал винить в своих несчастьях других.

Прозрением это конечно не назовешь, но там, возле окна, за которым шумела трасса, это чувство было для меня новым; страх и уныние, так давно мучившие меня, не исчезли, но инкапсулировались, подобно головной боли, которую удалось облегчить с помощью целительного порошка, — боль осталась, но она теперь была завернута во что-то мягкое, в кокон из обезболивающего волокна, и чувство облегчения позволило убедиться в наличии других величин — когда боль проходит, остается не только пустота. Это может быть мелочь, которая поначалу кажется совсем незначительной, как покрасневшая царапина на плече. Сначала я ее не заметил, но днем, когда поднимал и перетаскивал вещи, почувствовал, что кожу саднит и потягивает. Теперь, отвернувшись от окна, я отправился в ванную и там, в зеркале, увидел царапину, которую ночью, в голубовато-белом отсвете молний, оставил на моем плече длинный, покрытым красным лаком ноготь Мод. Быть может, это объяснялось моим настроением, но я сразу подумал, что если через пару дней умру и попаду на стол патологоанатома, то именно эта царапина привлечет к себе особое внимание, станет предметом пристального изучения и, быть может, основанием для вполне правдоподобного предположения о том, что я, всего за несколько суток до наступления смерти, был счастливым молодым человеком.